Ник Шурупов - Ярмарка тщеслОвия

Призрак резко покачнулся в воздухе, глаза полезли из орбит, холодный пот лился по залысинам и жирным щекам. Рот его судорожно приоткрывался, как у рыбины, выброшенной на песок.

– Варашилову паручым тыбя стрэлять. Варашилов, говорят, варашиловский стрэлок. Вот и пасмотрым, какой он варашиловский стрэлок. Промажэт – самаго к стэнке паставым. Правда, в тыбя, Лаврэнтий, трудно прамахнуться. Папэрёк сыбя шире! Жрёшь, как боров, да за масквичками ганяешься. Ничего больши на уме. Савсэм забыл про партийное строитэльство. Вот пастаишь у стэнки, падумаешь. Можит, наконец паймёшь, как нада заныматься партийным строитэльством.

Губы табачного призрака уже тряслись, глаза увлажнились и с мольбой пожирали собеседника. А тот словно бы и не замечал ничего, так же медленно и глухо цедил слова.

– Значыт, для начала паставым тыбя к стэнке. Это – хорошее профылактическое мэроприятие. Тыбе только на пользу пойдёт. Сам спасыбо нам скажешь, твоим таварышам по партии. Патаму шьто памагает в дэле перэвоспытания паршивых шакалов. А нэ паможет – павэсим. Пависишь, падумаешь – можит, сдэлаешь правыльные виводы. Время будыт падумать. Молотову с Кагановичэм паручим это дэло. Молотов с собой, на всякый случай, вэрёвку носит. А у Кагановыча всэгда мыло в кармане. Вдваём, я думаю, справятся. Нэ справятся – Будённого пазавём. Будённый сказал: «Руби до сэдла – там само развалится». Вот и пасмотрым, как он рубит. Если нэ до сэдла – самого к стэнке паставым!..

Человек в кителе задумался.

– Есть, Лаврэнтий, и другие мэтоды перэвоспитания, каторые завещали нам наши прэдки. Прогрэссивные мэтоды. Прыменяли в средние века – но и тыперь могут прыгодиться. Например, если обычные мэры нэ дэйствуют, тагда можно четвэртовать паршивого шакала, или колесовать, или на кол пасадыть. Это ещё лучши памагает в воспытательной работе. Он, галубчик, как шёлковый становытся! Мало ми ещё обращаемся к опыту наших дэдов, забываем в текучке. Ныкуда не годытся. В дэле воспытания нада быть во всеоружии. Нада использовать вэсь арсенал.

Вино кончилось, и он жестом подозвал официанта, глазами указал на пустую посудину. Это означало – повторить.

– Канэшно, Лаврэнтий, тыбя нымножко жалко. Как зэмляка жалко. С кэм буду «Сулико» пэть? Молотов пагрузынски ни бэ ни мэ, Кагановыч тоже нэ понымает, пра Будённого и гаварыть нэчего… Дажи нэ знаю, шьто дэлать буду, как отдыхать буду после работы?.. Но и с тобой нада рэшать. Пакончыть нада с этим вопросом… Нэ панымаю, пачему тянули с таким важным мэроприятием? Пачему раньше нэ провэли? Пачему ты сам наконэц нэ ставил вопрос на полытбюро? Ми бы, твои таварыши, пошли навстрэчу. Давным-давно паставыли бы тыбя к стэнке. А патом пошли атдыхать. Настояшым образом, как нас учил таварыш Ленин, этот старый маразматик. Сациви кушать, хачапури кушать, цинандали пить, боржом налывать, воздухом дышать…

Он глотнул вина и снова набил трубку табаком из папирос. В свежих клубах дыма ожил растворившийся было в воздухе образ его визави: посиневшие губы, мутноватые глаза с расплывающимися зрачками.

– Адно нэ панымаю, Лаврэнтий: зачэм ты шпионыть начал на Японию? К японским гэйшам патянуло, шьто ли?.. Чэго тыбе тут нэ хватало? Или к власти рвался? Таварыша Сталина рэшил замэнить? Важдём захател стать? Лав-рэн-тий, Лав-рэн-тий… ну, какой из тыбя вождь? Или из Молотова, или из Варашилова? Или, скажем, из Ныкиты? Ныкита, тот можит только гопак танцевать… Нэт! Ны у кого из вас ничего нэ вийдэт! Савэтский народ таварыша Сталина любит, а нэ вас. Патаму шьто савэтский народ всё чует. Знает, кто стоыт за простых людей, а кто за сыбя. Вот пачэму народ больши никого нэ полюбит. Патаму что, если разобраться, всэ ви – паршивые шакалы. Только адни скрывают это, а других издалэка видно. Всэх вас, па-хорошему, к стэнке паставить нада!..

Говорящий устало вздохнул. Вина ему уже не хотелось, трубка почти прогорела. Грустно ему было, горько.

– Я тыбе, Лаврэнтий, на пращание стыхи напысал. Молодость сваю вспомныл. Тогда по-грузынски сочинял, тыперь па-русски. Слюшай!

Стемнело. На прогулочной арбатской улице зажглись пластмассовые фонари. Китайские сакуры, белоснежно-розовые и нарядные, словно искусственные невесты, светились в кружевах диодного огня. На веранде, всё так же сгорбившись от печальных дум, в полном одиночестве сидел старый человек. Сизое табачное облако от его вислой, как усы, трубки почти истаяло, но он упорно всматривался в расплетающийся и исчезающий в сумраке дым. Внезапно он встрепенулся и сверкнул глазами: