Александр Скутин - Самые страшные войска

Это хорошо, конечно, уступить даме место в автобусе. А вот уступить ей место в шлюпке, когда судно тонет, – слабо? Только не надо хлестаться: «Да я, да ни за что, да золотые горы обгажу, но поступлю как истинный джентльмен!» Как говорит украинская поговорка: «Зарекалась свинья дерьмо не есть». Вот и вы не зарекайтесь.

Чтобы уступить место в последней шлюпке на тонущем судне, как мужчины на «Титанике», чтобы отдать свой спасательный жилет ребенку, как грузинский профессор Жордания, спасший американскую девочку с тонущего авиалайнера, но погибший сам, – для такого поступка надо вырасти всей своей жизнью. Надо не просто много прожить, надо многое пережить. А устно проповедовать мораль – храбрости много не надо. Мне всю жизнь проповедовали коммунистическую мораль дядьки и тетки, которые потом первыми рванули в храмы, неумело крестясь. Десятилетиями втирали нам про «опиум для народа» и вдруг – уверовали… «Не верю!»

Я приму упреки (справедливые!) в свой адрес только от тех, кто побывал в таких скотских условиях, как я, или в еще худших.

Итак, Карелия, занесенный снегами, забураненный, занюханный гарнизон, окруженный непроходимыми лесами. Сорокаградусные морозы, небо в желто-зеленых сполохах северного сияния, сборно-щитовые казармы на берегу озера Верхнее Хуаппа-Ярви, покрытого льдом девять месяцев в году. Две роты стройбатовского отряда, занимающиеся лесоповалом. Мы жили впроголодь, разделенные сроком службы, национальной рознью, культурными, языковыми, религиозными и прочими различиями, дедовщиной, наконец, которую еще не догадались называть неуставными отношениями. Сказать, что отношения между солдатами были плохие – это ничего не сказать, это была настоящая вражда. Верен анекдот, что стройбату боятся давать оружие – мы бы просто перестреляли друг друга. А первыми бы расстреляли командиров. Потому что такая обстановка сложилась при полном похренизме командиров, которым нужен был только план по заготовке леса, остальное их не волновало.

Особенно наша вражда проявлялась в столовой. В столовую не входили, а врывались, хватая со стола, что плохо лежит. Никакого товарищества и «поделись с ближним» не было и в помине. Хорошо проповедовать такое, когда сыт и в тепле. А вот когда на подъеме, резко вскакивая с постели, падаешь в голодном обмороке обратно и темнеет в глазах? Если голоден настолько, что заплесневевший хлеб и позеленевший маргарин вызывают не отвращение, а здоровый аппетит? И когда, видя, как другие солдаты гужуются над посылкой, из последних капель гордости удерживаешь себя, чтобы не заглядывать искательно им в глаза, а отворачиваешься, пряча голодный взгляд, выдающий тебя с потрохами?..

Что меня удерживало, чтобы не сбежать домой, как некоторые салабоны? Вовсе не слова о присяге и долге. И не боязнь сесть за дезертирство. Но вот представить себе, что моим родителям скажут: «Ваш сын сбежал из армии, не выдержав трудностей», – этого я бы не смог перенести. Если б мои друзья и знакомые в деревне узнали бы, что я сбежал, не выдержал – не перенес бы этого. Пусть что угодно, только не это.

Ворвались мы в столовую на ужин (черная, полусгнившая толченая картошка-«пюре» и жареная треска), расхватывая жратву со столов, торопливо глотая и запивая горячим чаем, обжигая рот. Первыми, понятно, хватали самое вкусное – жареную рыбу – дедушки и бойцы с узким разрезом глаз. Не сочтите за национализм, так было на самом деле. Видимо, у них инстинкт выживания сильнее. Славяне жить тоже хотели, но морально не готовы были рвать глотку другому ради своего выживания – не тот менталитет. Но вот и я, изловчившись, ухватил жирный жареный хвост трески у одного зазевавшегося «воина Аллаха». Он, возмутившись, заорал на меня:

– Че, обурел в корягу, салабон, да? Я твой нюх топтал!

Ничего не сказал я ему, но, вдохновленный голодом и целым днем работы в тайге на самосвале, просто долго посмотрел ему в глаза, очень многообещающе посмотрел. И почудилось ему в моем взоре: дальняя дорога в родной аул в оцинкованном гробу, пустые хлопоты его родителей с погребением и мое свидание в казенном доме с трефовым прокурором. И он промолчал. Жить-то хочется. А рыба, ну что рыба – пусть плывет себе дальше.

И сел я с алюминиевой миской, в которой лежали половник «пюре» и отвоеванный кусок трески. А напротив сидел тракторист из лесоповальной бригады, молдаванин Миша Гелас. Мы с ним не работали вместе, не земляки были (я из Крыма призвался), не друзья. Одного призыва, правда. И Миша, громко проглотив слюну, низко наклонился над тарелкой, старясь не глядеть на меня. Не смог я есть, чуть не подавился. И, поколебавшись, разломил хвост трески на два куска. Один был побольше. Еще дольше поколебавшись, испытав страшные муки совести и жадности одновременно (амбивалентность, ети ее!), взял кусок поменьше и дал его Мише: