Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

Кроме того, я все-таки занимался каким-никаким спортом, что отчасти делало меня в глазах шпаны похожим на человека. Правда, это был не бокс, самбо или хоккей, которыми занимались они, а конькобежный спорт. Наши школьные бандюганчики снисходительно говорили про меня: да, Батлук там тоже чем-то занимается, жопой кверху по кругу ездит.

Так что меня не били, поскольку из разбитой или сотрясенной головы не очень удобно выуживать трофейные знания.

Девочки у нас в школе не многим уступали мальчикам. Это был типаж атаманши из мультфильма про бременских музыкантов: говорят, мы бяки-буки, вот это вот все. Наши девочки не вышивали, не пекли, не рисовали – они дрались. Эти драки – до сих пор самые эротичные воспоминания в моей жизни.

Каков шанс, что ботаник с томиком Есенина у изголовья НЕ влюбится до смерти в оторву с револьвером под подушкой?

Это горе-радость случилось со мной в восьмом классе (по шкале десятилетки). Она была высокая, стройная и с непростительно красивыми ногами. Про ноги одноклассница знала и усугубляла мини-юбками. Та самая Миниюбкина, в которую я втрескался (влюбляются флегматики) на празднике союзных республик.

Мы встречались несколько месяцев. «Встречались» в буквальном старорусском смысле этого слова – сходились вместе в одной точке в пространстве. Мы встречались в самых романтичных местах нашего микрорайона: у трансформаторной будки, у булочной и на пустыре, где впоследствии широко раскинулся всем своим космическим хламом Черкизовский рынок. Мы ни разу не появлялись в ее дворе: Миниюбкина не хотела выносить наши чувства на суд толпы. Так она однажды сказала.

Я безостановочно читал возлюбленной стихи. «Не из школьной программы», – шептал я ей на ушко так, как будто предлагал хлебнуть портвейна из горла.

Вечерами, под луну и звезды, Миниюбкина страстно выдыхала в меня «кайф, давай еще разок» – и мы шли на еще один круг по пустырю, и я повторно фонтанировал Есениным, Пушкиным, Блоком.

Моя возлюбленная часто подолгу смотрела вдаль после Есенина, прикладывала руку к глазам после Пушкина, тяжело вздыхала после Блока. Она была глубокая, тонко чувствующая, ранимая натура, далекая от быта и пошлости жизни. По моему мнению.

Наши отношения были невиннее утренника в детском саду. В то время, как товарищ Брежнев и товарищ Хонеккер целовались друг с другом с языком по телевизору, мы с Миниюбкиной на прощание пожимали друг другу руки.

После наших свиданий (технически же их можно так называть?) я возвращался домой с больной шеей. Шея болела от того, что в процессе нарезания кругов по району я сворачивал ее до хруста, чтобы тайком полюбоваться красивыми ногами своей спутницы. Каждый раз Миниюбкина планомерно приходила на наши встречи в отчаянных мини-юбках и на каблуках. Это был наш местный дресс-код для пустыря. Однажды я битый час выковыривал туфельку свой Золушки из расщелины в бетонных плитах.

Я не мог отвести взгляда от ее ножек и ненавидел себя за это. Мне казалось, что подобным неслыханным развратом я предаю наше высокое чувство. Мне чудилось, будто Пушкин, которого я декламировал, подсвечивая ее ноги огромными фарами глаз в полумраке, осуждающе смотрит на меня из глубины веков (как же я был наивен; уж кто-кто, а этот кудрявый распутник точно бы не осудил). Ноги Миниюбкиной прописались в моем подсознании. Ноги одноклассницы приходили в мои сны без самой одноклассницы – высокие, стройные, спортивные, манящие. Они синхронно наклонялись ко мне и шептали каждая что-то свое. Ноги. Со мной разговаривали женские ноги.

Если я так комплексовал по поводу своего тихого и милого вуайеризма, что уж говорить о более радикальных вещах, о поцелуях например.

Я не мог оскорбить свою возлюбленную, глубокую, тонко чувствующую, ранимую поэтическую натуру таким непотребством, как поцелуй. Я был уверен, что это разрушит высокий контекст наших отношений, ту ажурную паутинку чувств, которую мы сплели вдвоем посреди пролетарского разврата.

Через три месяца после того, как мы начали встречаться, Миниюбкина забеременела.

Я рос очень мнительным юнцом, но даже я со всей своей мнительностью понимал, что от стихов забеременеть невозможно. Даже от очень хороших. У меня, правда, оставались кое-какие сомнения насчет рукопожатий…

Когда о ее беременности стало известно, в школе начался Карибский кризис. Беременность в восьмом классе даже сейчас, в эпоху «Дома-2», когда все ящики Пандоры давно стоят открытыми, не очень рядовое событие. А тогда, в СССР, на ушах стояла вся педагогическая и ученическая общественность.