О. Генри: Мемуары желтого пса

— Чего куксишься, чучело ты потрепанное? Тебя-то она не целует. Тебе не надо сидеть у нее на коленях и слушать болтовню, рядом с которой слова водевиля звучат, как максимы Эпиктета [5] Эпиктет (ок 50 — ок. 140) — римский-философ стоик. . Скажи спасибо, что ты не собака. Соберись, Бенедикт, и прогони тоску!

Брачный узник посмотрел на меня с почти собачьим пониманием.

— Что такое, песик? Хоро-оший песик. Жаль, что ты не умеешь говорить. В чем дело? Кошки?

Кошки! Не умеешь говорить!

Разумеется, он не мог меня понять. Люди полагают, что животные лишены дара речи. Лишь в книгах люди и звери могут общаться на равных.

Напротив нас жила дама с бурым терьером. Ее муж выгуливал пса каждый вечер, но всегда возвращался бодрым и даже посвистывал. Однажды я столкнулся нос к носу с бурым и потребовал объяснений.

— Слушай сюда, Попрыгун, — говорю. — Ты ж знаешь, что настоящий мужчина не может разыгрывать из себя на людях собачью няньку. Эти несчастные двуногие только что хвостом не виляют, чтоб их собратья от них не отворачивались. А твой хозяин каждый день возвращается с таким гордым видом, будто он фокусник-любитель, провернувший трюк с яйцом. Как ему это удается? Только не говори, что выгуливать собаку — его хобби.

— А что? — отвечает бурый. — Он же принимает старое доброе лекарство. В начале прогулки он застенчив, как дурак, выигравший в лотерею, но к восьмому трактиру ему уже все равно, кого он ведет на поводке — собаку или акулу. Я лишился двух дюймов хвоста, пытаясь проскочить эти кошмарные двери в салунах.

Рассказ терьера навел меня на размышления.

Как-то вечером, часов в шесть, хозяйка заставила мужа заняться делом, то есть вывести Любимчика подышать свежим воздухом. Да-да, это мое имя, хоть мне и больно в этом признаваться. Бурого звали Пискун. Полагаю, что у меня было перед ним преимущество (если вы понимаете, о чем я). И все же «Любимчик» — что твоя жестянка, вечно тарахтит на хвосте Самоуважения.

На тихой улочке я направил моего поводыря к дверям симпатичного салуна. Я начал яростно скрестись в дверь — ни дать ни взять знаменитая собака, сообщающая семье, что крошка Алиса утонула в ручье, собирая лилии. Про это еще в газетах писали.

— Будь я проклят, — усмехнулся старик, — если этот шафрановый отпрыск зельцерского лимонада не приглашает меня пропустить стаканчик. Ну-ка, посмотрим, сколько я сэкономил…

Он попался. Он потягивал за столом скотч. Через час ему принесли «Кэмпбелле»6. Я сидел рядом, вилял хвостом официанту и поедал бесплатный обед — такой, какой и не снился мамочке с ее домашними блюдами, купленными в магазине деликатесов за восемь минут до прихода папочки.

Когда продукты из Шотландии иссякли и осталось только ржаное виски, старик извлек меня из-под стола и начал со мной играть, словно рыбак с лососем. На улице он снял с меня ошейник и выкинул его.

— Бедный песик, — сказал он. — Она больше не будет тебя целовать — стыд и позор для собаки! Хороший песик, беги, попади под трамвай и будь счастлив!

Я отказывался уходить. Я прыгал вокруг него, словно шавка на травке.

— Ах ты старый блохастый охотник на сурков и кроликов, воющий на луну и ворующий яйца, неужели ты не понимаешь, что я не хочу уходить? Неужели не видишь, что мы оба сиротки, а она — жестокая мачеха. Она заставляет тебя ходить с полотенцем для посуды, а меня — с противоблошиным ошейником и розовым бантом на хвосте! Почему бы нам вместе не начать новую жизнь?

Может, вы скажете, что он меня не понял — может, и так. Но, похоже, скотч помог ему уловить смысл, и он на минуту задумался.

— Песик, — сказал он наконец. — Мало кто проживает в этом мире десять жизней, а до трехсот лет живут немногие. Если я хоть когда-нибудь снова увижу эту конуру, я проглочу твой хвост, и это не хвастовство.

Так я пропрыгал без поводка возле своего хозяина до перехода на Двадцать третью улицу. А кошки на нашем пути благодарили небеса за свои острые когти.

На Джерси мой хозяин сообщил незнакомцу, жующему булку со смородиной, что мы направляемся в Скалистые горы.

Но что мне больше всего понравилось, так это то, что мой старик потянул меня за оба уха и сказал:

— Ах ты неказистый серно-желтый круглоголовый отпрыск дверного половика с крысиным хвостом, знаешь, как я буду тебя звать?

Мне вспомнился «Любимчик», и я жалобно заскулил.

— Я буду звать тебя Питом, — сказал мой хозяин.

Если б у меня было пять хвостов, я и то не смог бы выразить должным образом свою признательность.