Сан-Антонио - Стендинг или правила приличия по Берюрье

Во всяком случае я не виноват, что у меня нормально крутятся шарики? Когда кровь красная, я говорю, что она красная. А когда она розовая с продресью, я говорю, что она розовая с продресью, только и всего. Это что криминал? Может быть, мне следовало поступить так, как делают другие: надеть очки с голубыми стеклами и во все горло орать, что все вокруг окрашено в лазурный цвет и еще в голубой, как небо в ясную погоду? Да, мне следовало бы поступить именно так. Философия домашнего халата — это хорошо, это выгодно: только от такой философии пропадает желание смотреть на себя в зеркало. А мужчина, который избегает смотреть на себя, это — уже не мужчина, поверьте мне!

В течение некоторого времени мадам Труссаль де Труссо и я слышим, как в соседней комнате, кто-то с треском разламывает доски. Поскольку мы знаем, что наш Малыш растапливает огонь в камине, то, вполне естественно, не придаем этому особого значения. Как вдруг, на всех парах вбегает лакей с видом человека, которого опередили события.

На пергаменте его лица видны свежие трещины. Он что-то бормочет, а его выпирающий кадык ходит вверх-вниз, как живот старого священника, работающего капелланом в родильном доме.

— Госпожа графиня, я думаю, что требуется вмешательство мадам графини.

Он указывает своим щучьим подбородком на соседнюю комнату, где свирепствует Толстяк. Мы устремляемся туда. Я бегу позади дамы, что дает мне неповторимый случай лицезреть вальсирующие полусферы ее седалища. И мне сдается, что, говоря между нами и между прочим, Его Высочеству Берю Первому скучать с ней не приходится. Трапезная Труссаль де Труссо имеет внушительные размеры. Одну из стен занимает монументальный камин. И кого же мы видим перед этим очагом? Иес, конечно же, Берю. Но это не тот Берю, которого я знаю. Этот Берю — вандал, этот Берю — святотатец, доламывающий ударами своей ножищи кабинет эпохи Ренессанса. Изящные выдвижные ящички кабинета, инкрустированные перламутром, уже весело потрескивают в камине.

Толстяк весь в поту и в рубашке с закатанными рукавами, что не противоречит одно другому.

— Ах ты, развалюха! — ревет он. — Вся изъедена жучками, а туда же, сопротивляется!

— Несчастный, что вы делаете! — восклицает графиня.

— Костер, моя графиня, — отвечает Громадина, доламывая кабинет последним ударом каблука.

Потом плавным округлым движением руки он вытирает пот со лба и заявляет:

— У Фелиция закончились дрова, и я откопал эту рухлядь в коридоре.

— Кабинет эпохи! — кричит криком насилуемой девочки благородная дама.

— Кабинет? — изумленно восклицает Мастодонт. И пожимает своими могучими плечами.

— А я и не понял. Я, конечно, видел в своей жизни маленькие туалетные кабинеты, но чтобы такой маленький — никогда.

— Этот человек лишился разума! — с рыданьем исторгает из себя дама Труссаль де Труссо, упав мне на грудь. — Мебель Ренессанса! Она обошлась мне в два миллиона!

На какое-то мгновение Бизон теряет дар речи.

— Два миллиона! За этот сундук с клопами, который держался только на честном слове! Не хочу подрывать ваш моральный дух, моя графиня, но все же скажу: продавец наколол вас как девочку. Я за сотенную тебе, то есть, вам, притащу с городской барахолки мебель и практичнее и прочнее, чем эта.

Он бросает в костер ножки от кабинета.

— Поверьте мне, душа моя, ничто не стоит нового!

Ну, это уж слишком. Графиня делает прыжок в направлении этого Атиллы с маникюром.

— Мон шер, — цедит она сквозь зубки, — вы законченный придурок и хам. Я запрещаю вам доступ в мой дом, пока вы не станете настоящим джентльменом.

Толстяк подавлен. Его прекрасная, цвета любимого им божоле, физиономия становится несчастной.

— Да что с вами, моя графиня? Будем мы цапаться из-за этого сортира Ренессанса! Если вам так нравятся обноски, то я пошарюсь на блошином рынке на предмет подыскать что-нибудь заместо этой конуры для недоносков. Там у меня есть дружок, который как раз торгует всякой рухлядью.

Но она остается непреклонной.

— Уходите, месье!

Бедный Берю натягивает пиджак. Он такой несчастный! Он в таком отчаянии! И мне стало его жалко.

— Госпожа графиня, — перехожу я в наступление, — может быть, вы его простите…

Она отрицательно качает головой.

— Я просила его заняться самовоспитанием, самообразованием, короче, стать человеком, с которым не стыдно появляться на людях. Однако он остается на прежнем уровне!

Тут Берюрье не выдерживает и бурно и страстно извергает из себя всю злость, которую он обычно оставляет для торжественных случаев.