Владимир Войнович: Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Лицо привлеченное

— Здорово! — сказал рядом с ним некто.

Он посмотрел и увидел настоящего черта с хвостом и рогами и с шерстью, забитой пылью. Вглядевшись получше, он узнал Самушкина.

— Далеко идешь? — поинтересовался Самушкин без особого, кажется, любопытства.

— Куда все, — сказал Чонкин.

— Может, к нам запишешься?

— Это куда же?

— В ад, конечно, куда же еще.

— Ну да, — сказал он, — была охота жариться на сковороде.

— Дурень! — Самушкин возмущенно помотал рогами. — Это про нас враги наши клевету распускают. Да зачем же мы своих-то грешников будем жарить? Если, конечно, праведник попадет, уж этого мы зажарим, но ты же не праведник. Сколько ты, к примеру, душ загубил?

— Я? — Чонкин посмотрел на него с удивлением. — Да что же я, душегуб?

— А что? Ни одного человека? За всю жизнь?

— Ни одного.

— Вот те на! — пробормотал Самушкин. — Но ведь крал небось, а?

— Было дело, — признался Чонкин. — В колхозе мешок проса…

— В колхозе это не в счет. А вот ты мне скажи, — понадеялся Самушкин, — может, ты с чужими женами жил?

— Нет, — подумав, ответил Чонкин. — Не попадались.

— Ну и дурак, — сказал Самушкин, исчезая.

Вместе с ним исчезли все люди, исчезла дорога, за большим столом, покрытым белой скатертью, на стульях с высокими спинками сидели полковник Добренький и заседатели.

— Кто такой? — строго спросил Добренький.

Один из заседателей глянул в толстую книгу и сказал:

— Раб божий Иван Чонкин. Прибыл по приговору Военного три…

— Знаю, знаю, — перебил Добренький и улыбнулся. — Ну, раб божий Иван, говори, с чем пришел, что ты сделал хорошего в отпущенной тебе жизни?

— Ничего, — перебрав в памяти свою жизнь, сказал Чонкин.

— Этого не может быть, — сказал Добренький. — Ты же недаром жил на свете, что-нибудь хорошее должен был сделать. Ведь, наверное, когда-нибудь кому-нибудь ты помог, протянул руку, вытащил кого-нибудь из воды или огня или последнюю отдал рубаху?

Чонкин подумал. Насчет воды и огня он не помнил, а рубаху… да кто б ее взял?

— Нет, — сказал он со вздохом, — ничего подобного не было.

— Ну ладно, пусть будет так. Но раз ты ничего не делал плохого, уже одно это хорошо. К тому же, являясь лицом невинно, можно сказать, убиенным, ты можешь получить все, чего тебе не хватало или чего очень хотелось в жизни. Что ты хочешь?

— Ничего, — сказал Чонкин.

— Как это ничего? Всякий человек чего-нибудь хочет. Может быть, ты хочешь славы?

— Нет.

— Власти над другими людьми?

— Нет.

— Ну, тогда чего же? Может, просто хорошо жить? Иметь много денег, баб, водки?

— Нет.

— Тогда, может быть, тихой семейной жизни? Может быть, с Нюрой жить хочешь?

— Нет, — покачал головой Чонкин. — Ничего не хочу.

В это время ударил гром, и он пробудился.

В первую минуту он не мог сообразить, где он и что с ним, потом понял, что он в камере, что он жив, он огорчился и заплакал.

В отдохнувшем его теле пробудились желания: хотелось еще поспать, помочиться, поесть, почесать под лопаткой и, что самое неприятное было в его положении, хотелось жить.

Где-то за стенами снова ударил гром, его тряхнуло, он повернул голову — за обрезом верхних нар свет лампочки качался сквозь слезы.

Громыхнуло еще и еще, за дверью кто-то пробежал, стуча сапогами, и громко ругнулся матом.

Потом стало бить подряд, словно кто-то тяжелым молотом крушил стену снаружи. Чонкин понял, что это стреляют из пушек, и стреляют где-то неподалеку. Он не думал о том, кто стреляет, в кого и зачем, но ему почему-то казалось, что эта канонада обещает ему спасение.

Вдруг он забеспокоился, что снаряд попадет сюда и его здесь завалит живого, но удары неожиданно прекратились, и в камере стало тихо.

Вытерев слезы, он спустился с нар, подошел к дверям и прислушался. За дверью было тихо: ни голосов, ни шагов, ни бряканья ключей.

Помочившись в парашу, он хотел снова залечь на нары, но передумал и стал слоняться по камере. Впервые он мог подробно ее рассмотреть, раньше ему было не до этого. Теперь он увидел, что все стены камеры испещрены какими-то надписями, клятвами, угрозами, изречениями, стихами, признаниями в любви и сожалениями о бесцельно прожитых годах. Справа от двери чем-то острым, должно быть гвоздем, было выцарапано лаконичное сообщение: «Здесь сидел инспектор Маслов».

Потом еще всякая ерунда: какие-то цифры в столбик, рисунок с очень простым и доступным смыслом, матерные слова без всякого смысла, рецепт приготовления какого-то блюда с перечислением всех компонентов от баранины до соли и пряностей, фраза «Жил грешно, умер смешно», за ней еще что-то матерное, а за матерным с переходом на другую стену уверенным почерком того же инспектора Маслова: «А все-таки она вертится!» (что вертится, для чего и в какую сторону, сказано не было).