Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещенное лицо

В последнее время Иосиф Виссарионович сильно сдал. Было ему еще только шестьдесят пять лет, возраст немалый, но при хорошем питании и уходе не такой уж и крайний. Другие люди в этом возрасте ведут еще очень активный образ жизни: по утрам делают физзарядку, полноценно трудятся, даже спят со своими женами, а более расторопные — и не со своими. Сталину же, несмотря на доброкачественное питание, хорошие жилищные условия и прекрасный уход, подобные радости были уже недоступны: жену свою он давно застрелил, Розу Каганович прогнал, а другие женщины ему удовольствия не доставляли. Наслаждение особенное и даже сексуального свойства он получал, когда уничтожал врагов, унижал соратников и заставлял их цепенеть от страха, визжать от боли и на коленях просить пощады. Однако всего этого даже при хороших условиях жизни и правильном пищеварении уже было недостаточно, чтобы компенсировать урон организму, нанесенный большими переживаниями в годы войны, и лежащим на плечах грузом огромной власти, и чем дальше, тем больше развивающейся манией преследования. Большая власть, к которой многие люди неразумно стремятся, требует постоянного, иногда невыносимого и изматывающего напряжения. А власть бесконтрольная и употребляемая беззаконно по злой прихоти властителя возбуждает в нем чувство непреходящего страха перед возможным возмездием. Сталин, как известно, был ужасно жесток, и потому его все боялись, но он боялся еще сильнее, потому что боялся всех. Боялся своих соратников, поваров, докторов и потому держал большую охрану. Но чем больше была охрана, тем больше он и ее боялся. Он никогда не спал в одной и той же комнате две ночи подряд. Но неизменным оставалось одно: все комнаты, в которых он спал, были без окон. Никто не должен был знать, в какой именно комнате он спит, но охрана и ее начальник генерал Николай Сидорович Власик знали все и помалкивали. Знали потому, что из комнаты, где спало охраняемое лицо, часто был слышен какой-то странный, нечеловеческий, лошадиный, пожалуй, храп, а иногда раздавалось точно уж лошадиное ржание.

Охранники все это слышали, но не могли не то что обсудить хотя бы шепотом это явление, но даже переглянуться не смели. А храпел так генералиссимус и ржал потому, что ему часто снился почти один и тот же сон: идиллия с переходом в кошмар. Будто он, маленький рыжий жеребенок, отбившись от стада, пасется на каком-то горном пастбище, и сначала все хорошо. Светит мягкое солнце, летают бабочки и стрекозы, трава под ногами сочная, вкусная, с приятной кислинкой. Все хорошо, но вдруг, откуда ни возьмись, появляются волки. Он пытается убежать, но он, оказывается, стреножен, он пытается разорвать путы, но не может, а волки приближаются, и вот он видит, это уже не волки, а Берия, Хрущев, Маленков, Молотов, Каганович, иногда и Ворошилов с Буденным раскрывают свои волчьи пасти и тянутся к нему со всех сторон. Он вспоминает, что у него есть охрана, кричит (вот тогда-то охрана и слышала странное ржание), но, кажется, бесполезно, никто на помощь ему не спешит. В таких случаях он вскакивал, озирался, не сразу понимал, где находится, ощупывал стены, проверял на прочность засовы, снова ложился и опять вскакивал в ужасе. Страх, мнительность, подозрительность были его основными чувствами в последнее время. Недоверие ко всем людям и их словам изматывали генералиссимуса и разрушали. В свои шестьдесят пять лет он выглядел на восемьдесят, лицо у него было сморщенное, руки темные, дряблые, с неразвитыми мускулами, грудь впалая, заросшая седой шерстью, глаза смотрели всегда настороженно. Впрочем, когда он работал в саду, у него настроение улучшалось.

— Вот видишь, Лаврентий, чем я занимаюсь, — сказал Сталин и почмокал растрескавшимися губами. — Отсекаю лишнее. Для того чтобы этот куст был всегда пышным, красивым и здоровым, надо решительно использовать ножницы и отсекать лишнее. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Еще как понимаю, дорогой Коба. Еще как понимаю. Я только этим и занимаюсь, что отсекаю лишнее. Иногда это может быть лишняя голова, — уточнил он и громко засмеялся, придерживая пенсне, чтобы не прыгало.

— Ой, что ты говоришь, Лаврентий! — поморщился садовод. — Какой ты неисправимый головорез! Почему ты обязательно воображаешь что-то неприятное в то время, когда я веду речь о прекрасном? Ты посмотри на эту розу. Разве тебе не кажется, Лаврентий, что роза — это чудо природы? А, Лаврентий, тебе так не кажется?

— Кажется, кажется, дорогой Коба, — горячо заверил Лаврентий. — Именно так и кажется. Мне кажется, что роза — это очень даже большое чудо природы.