Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Перемещенное лицо

— Дурак вонючий! — крикнул он вслед железной громаде и повертел у виска пальцем.

Пролетев до следующего перекрестка, танк вдруг со скрежетом затормозил, попятился задним ходом и приткнулся к шершавой бровке. Крышка люка откинулась, из нее вылез танкист в темном комбинезоне с прикрепленным к нему орденом Славы и в ребристом шлеме. Он снял шлем и, взъерошив рыжую вспотевшую шевелюру, подождал, пока подкатит телега.

— Эй, ты! — крикнул он и покрутил шлемом над головой. — Как тебя, Чикин, что ли?

Солдат остановил лошадей, посмотрел на танкиста с выжидательным любопытством.

— Чонкин наша фамилия, — поправил он сдержанно.

— Вот да, я и говорю: Чомкин, — подтвердил танкист. — А меня не признаешь ли?

Чонкин вгляделся.

— На личность быдто где-то видались, — промямлил он неуверенно.

— Ха, быдто видались! — Танкист спрыгнул на землю, достал немецкий позолоченный портсигар с американскими сигаретами, протянул Чонкину:

— Кури!

Чонкин с достоинством, не торопясь, взял сигарету, помял через полу гимнастерки (пальцы грязные) и, наклонясь к протянутой зажигалке, продолжал вглядываться в круглое, как лепешка, лицо танкиста с прилепленным на нем как попало носом.

Танкист усмехнулся:

— Красное помнишь? Ты там еще с Нюркой жил, с почтальоншей. Жил с ней?

— Ну, — сказал Чонкин.

— Вот те и ну. А я Лешка Жаров, пастух, коровам хвосты заворачивал.

— Эка! — удивился Чонкин. — А я и гляжу, где-то это… ну вот… вроде как бы видались. — Он соскочил с телеги и протянул Жарову руку: — Здорово!

— Здорово, корова! — откликнулся Жаров.

— Как, вообще, жизнь-то? — Чонкин приветливо улыбнулся.

— Жизнь, вообще, ничего, подходящая, — сказал Жаров. — Чего это у тебя с головой? Ранетый?

— Да не, — отмахнулся Чонкин беспечно. — С лошадя упал.

— Ты? С лошадя? Как это? Деревенский человек на лошаде сидит, как городской на табуретке.

— В том-то и дело, что не сидел я на ней, а стоял. В Берлине. Когда на стене расписывался ихнего раймага.

— Рейхстага, — поправил Жаров.

— Ну да, — согласился Чонкин. — Вот этого. Я ж туда подъехал на телеге, хотел, как все, расписаться, а там уже места нет. Все расписано. Кто здесь был. Кто из какого города, из какой дивизии, кто от Волги дошел, кто от Днепра. А я хотел только фамилию свою поставить, и то негде. Вот я на лошадь-то и полез.

…Тогда взобрался он на спину лошади (этой подробностью он Жарова утомлять не стал) и куском черной смолы начал выводить свою фамилию. Но написав первые две буквы «Чо», увидел, что еще выше стоит фамилия то ли Ку-, то ли Пузякова, которую он сразу вспомнил. Он видел уже эту подпись четыре года тому назад в камере долговской тюрьмы. Там она была начертана окаменевшим впоследствии экскрементом, и здесь был употреблен, видимо, тот же пишущий материал. Чонкину захотелось поставить свою подпись еще выше. Он привстал на цыпочки, но тут лошадь дернула, он упал, сильно ушиб голову и больше попыток увековечить себя не предпринимал. А подпись его так неоконченная и осталась, и люди, которые впоследствии видели подпись «Чо», думали, вероятно, что это расписался какой-нибудь советский китаец или кореец.

— Во как бывает! — сочувственно заметил Жаров.

— Бывает, и слон летает, — согласился Чонкин. — А Нюрку-то давно видел?

— Давнее тебя, — сказал Жаров. — Меня ж в первые дни войны забрали. Вот с тех пор дома и не был. Другие хотя б по ранению отпуска получали, а я всю войну от и до в танке, как в банке, провел, и ни разу, видишь, не зацепило. Но с бабой своей переписку поддерживаю. Пишет, жизня в колхозе стала тяжельше прежней. На трудодни шиш плотют с фигом, если бы, грит, не коза, не огородик, не курочки, то и совсем был бы полный капут, а так ничего, перебивается. А насчет Нюрки твоей сообщает, будто с офицером заочное знакомство по переписке ведет.

— С офицером? — неприятно пораженный, переспросил Чонкин. — С каким?

— А мне откуль знать, с каким? — Жаров пожал плечами. — Знаю только, что летчик.

— Летчик? — повторил Чонкин с внезапно возникшим ревнивым чувством. — Как же это летчик?

С тех пор как Чонкин расстался с Нюрой, прошло без малого четыре года. Сперва страдал он очень сильно, потом боль постепенно утихла. Последнее время он о Нюре почти что не вспоминал, а встретивши, может, и не узнал бы, но новость, что она оказалась ему неверна, поразила его и обидела. И теперь ему представлялось все дело так, будто сам он был безупречен в своей любви и верности, будто рассчитывал на возвращение и обещанную совместную жизнь, а она вот не дождалась, польстилась на ненадежную офицерскую любовь, продовольственный аттестат и золотые погоны.