Сергей Никшич: Соседи

«Так крысы это или соседи? – подумал Голова. – Или соседи наши на самом деле крысы? Гнать я должен от себя эти мысли, потому что умные мысли еще никого не довели до добра. Философствовать в наши времена очень опасно. Для семейного бюджета. Если, конечно, имеется бюджет или семья. Лучше бы мне отсосаться каким-нибудь образом от этой чертовой дудки да забиться куда-то, а то завтра поутру все село будет гудеть о всякой дряни…»

– К озеру, ведите их к озеру! – догадалась вдруг Светуля. – Они не смогут не пойти за вами, и тогда…

В глазах у крыс закипела черная ненависть на догадливую красавицу, и если бы они не были заняты тем, что послушно подпрыгивали на месте, сложив передние лапы на груди, то от нее, вероятно, не осталось бы ничего, кроме воспоминаний о ее нежном облике.

– Мы тайну откроем, великую тайну! – пообещала одна из крыс. – Только позвольте нам уйти…

– Говори тайну! – зло приказала Гапка. Да ей и было от чего злиться – за ночь она так и не сомкнула глаз, дом теперь нуждался в ремонте, а в сундуке вместо сокровищ она нашла эту дурацкую дудку, которая только и способна, что заставлять людей прыгать, как придурошных, и собирать крыс.

– Не скажу, пока он не прекратит играть, – судорожно ответствовала важная, почти двухметровая крыса, которая, по всей видимости, была у них за главаря.

– А я прикажу ему заплыть на середину озера. Вместе с дудкой. Что тогда будешь делать?

Крыса боялась озера как огня и поэтому перестала препираться.

– В лесу у каждого из вас есть свое дерево, – хмуро сообщила крыса, сотрясаясь в омерзительной пляске, – и когда его срубают или оно погибает, то и человек умирает. Но больше я вам ничего не скажу. Только помните – у каждого свое дерево. Одно.

От одной мысли о том, что ее дерево одно-оденешенько стоит в холодном лесу и каждый, кто захочет, может над ним поизмываться, по Гапке заструилась отвратительная гусиная кожа.

– В озеро! – приказала она Голове. – Всех в озеро! А для этого вы должны с этим типом (она кивнула на водителя) заплыть на середину.

Голова, дующий не переставая в дудку, которая играла нечто неудобоваримое независимо от его усилий, подумал о том, что Гапка просто сошла с ума – гонит его в холодное озеро, забыв о том, что командовать им она теперь уже не может. А тут в довершение всех бед в кармане у водителя тревожно зазвенела мобилка. Тот вытащил телефон, и ответом на тревожные Галкины расспросы стали отвратительное блеяние дудки, поганый крысиный хохот и гул неизвестно откуда взявшейся толпы.

– Ты можешь ответить или нет? – вопрошала Гапка, но водитель, как известно, приклеился к другому концу дудки и в ответ дудка замычала что-то печальное.

– Где ты? – встревожено закричала Галка. – Пусть Василий Петрович ответит, если ты не можешь…

Дудка залилась громким плачем. Галка, разгневавшись, отсоединилась.

И тут вдруг наступила тишина – над Горенкой величаво всходило весеннее, уже теплое солнце, даруя всему человечеству надежду на то, что ночные страхи и ужасы развеются как дым и ласковый, добрый день согреет людей и о них позаботится. И проклятая дудка в лучах вечного светила утратила свою дьявольскую силу и беззвучно упала к ногам Головы, норовя закатиться куда-нибудь в тень. Голова брезгливо схватил ее, но она вдруг превратилась в гадюку и зашипела на него, пытаясь куснуть, но и тот не растерялся, перекрестил ее, и она снова превратилась в предательский неодушевленный предмет.

Пока Голова сражался с дудкой, все хвостатые обитатели Горенки разбежались кто куда, словно их ветром сдуло, и на Гапкином дворе остался только одинокий Хорек, который жалобно канючил о том, что должен же он когда-то свой сундук получить, потому как он старался изо всех сил…

Но Гапка не стала выслушивать эту ересь и устало захлопнула дверь перед его преисполненном скорбью лицом. Пробравшись, словно по минному полю, между зияющей в полу дырой и кучей осколков, оставшихся от некогда любимой люстры, Гапка в полном изнеможении рухнула на постель, моля Бога о том, чтобы он ниспослал ей долгий, освежающий душу и тело сон. А возле нее клубочком свернулась Светуля, потому как ее тахта была теперь в подземелье и спать ей было не на чем.

А Голова въезжал домой не под звуки фанфар, как положено победителю, а на обгаженном осле, потому как предстояло давать пояснения Галочке, а та хоть его и любила, но спуску ни в чем не давала, в квартире своей прописывать и не думала и чуть что угрожала отправить его обратно к Гапке, которую он боялся, как динозавра, и предпочел бы на веки вечные улечься отдыхать под зеленой травкой где-нибудь на Берковцах, чем опять наслаждаться с ней семейным счастьем. Шины «мерседеса» чуть слышно шуршали по недавно вымытому асфальту, людей на улицах почти не было, а ночь была безвозвратно погублена и к тому же было понятно, что она будет иметь весьма нелицеприятное продолжение: районное начальство начнет попрекать его крысами, хотя какие же они на самом деле крысы? Да и Галочка вряд ли потерпит, что он вот так прогулял всю ночь напропалую. Гапка так та вообще убила бы почем зря. Эх, надо же, в корчму зашел! Больше в нее, проклятую, ни ногой, разве что уж совсем будет невмоготу. Предаваясь таким тягостным мыслям, Голова подкатил к своему дому, возле которого нервно, зажав в руке телефон, прогуливалась Галочка. Увидев, что и он, и водитель живы, Галочка вместо того, чтобы наброситься на него с кулаками и приняться вырывать на его макитре остатки волос, подбежала и ласково прижалась к нему, словно он сделал ей дорогой подарок. Голова, который за тридцать лет семейного счастья отвык от каких-либо нормальных человеческих эмоций, сначала заподозрил иезуизм, но потом, чувствуя возле себя теплую, чуть всхлипывающую Галочку, догадался, что бить она его не будет и что она, может быть, действительно добрая.