Сергей Никшич - Соседки

– Ни слова, больше ни слова, прошу вас, я вам сделаю все, что вы зах…

Но тут Василий Петрович припомнил, как он, ни в чем не повинный, растирал себе до крови пемзой коленки и закончил:

– …плюс электрификация всей страны!

Соседка с визгом ретировалась в нору и притаилась там. Более того, из норы стали вылетать, скажем так, предметы женского туалета. Для того чтобы ввести начальника в искус и соблазн и сбить с мысли. Но он, настрадавшийся от разнообразной нечисти, на которую так богаты здешние места, подошел к черной пробоине норы и громко и внятно, хотя и ласково, провещал:

– Советский цирк циркее всех цирков!

В норе раздался хлопок, как будто открыли шампанское, и наступила тишина, как на поле битвы, когда кипевший на нем бой окончательно прекратился и ветер поглаживает траву, примятую ядрами и телами павших воинов. Но тут дверь со скрипом раскрылась и появился Тоскливец, решивший, что он конфискует стул у паспортистки, и потому явившийся раньше времени. Увидев Василия Петровича, стоявшего возле норы рядом с кучкой женского белья, Тоскливец расплылся в улыбке и вежливо осведомился:

– С утра развлекаетесь, Василий Петрович? Значит, этот день уже прожит не напрасно.

И Тоскливец понимающе захихикал.

– Я нашел способ от соседок, – величественно ответил недоумку Голова.

– В «Камасутре?» – парировал подчиненный, который наконец припомнил, как называется его единственная книга.

– Да у тебя одни глупости в голове! В присутственном месте соседок больше нет. Вот как!

– Да ну!

Тоскливец деловито подошел к норе, встал на четвереньки и осторожно в нее заглянул. Среди кучи хлама лежало его кресло, которое он по случаю стибрил возле Житнего рынка. Но соседок и вправду не было. Но Тоскливца эта новость не привела в состоянии эйфории – во-первых, Голову не уволят, а во-вторых, никто его больше не будет соблазнять и предлагать всякие глупости, на которые, разумеется, соглашаться нельзя, но все равно… А кому он так интересен? Кларе? У которой в голове нет ничего, кроме дурацкой справки, и которая срослась с поясом, как черепаха с панцирем? И Тоскливец, по своему обыкновению, затоскливел.

– Ты что не рад? – удивился Голова. – Они же теперь не будут тебя отвлекать.

Но на мрачном лице подчиненного даже самый заядлый оптимист не обнаружил бы следов радости. И Василий Петрович подумал о том, что в мире нет ничего страшнее человеческой простоты. И что переплюнуть ту может только энтузиазм. А тут в присутственное место пришли Маринка и паспортистка. И тоже стали, но со знанием дела, рассматривать раскиданное по полу бельишко.

– Соседок нет и не будет, – пояснил им ситуацию Василий Петрович.

У дам эта информация вызвала смешанные чувства.

И тут, открыв дверь ногой, как бог из машины, появился Акафей.

Вид его был страшен – видать супружница его допекла. И он жаждал крови, причем не какой-то, а крови Головы.

– Ну! – прорычал Акафей. – Хвастайся!

Он был уверен, что соседки как были в норе, так и есть, и был крайне озадачен, когда Голова отрапортовал о своей полной победе.

Акафей величественно встал на четвереньки и осторожно, наученный горьким опытом, заглянул в нору. Но она была пуста и в ней копошился только Тоскливец, спустившийся туда за своим креслом. Акафей протер глаза кулаком и снова заглянул в нору: из нее на него смотрела теперь подобострастная обличность Тоскливца, тащившего кресло. Соседок и вправду не было. Голова победил.

– Ладно, – милостиво сказал Акафей. – Поздравляю, и пусть село чествует своего героя. Я не против.

И тут же весть об избавлении от навязчивой нечисти облетела село. Мужики как молитву бормотали всякую заученную в прошлые годы белиберду, и грызуны с криком испарялись, как туман. В корчме потом говорили, что неплохим средством являются и портреты бывших вождей, если их прицепить напротив норы или какой-нибудь бюстик. Одним словом, вариации на тему.

А Голова в это звездный для своей карьеры час отдыхал на кожаном лежбище – Маринка подавала ему один стакан чая за другим, а он, как младенец соску, сосал пятерчатку и смотрел на серое небо, с которого иногда, даруя надежду, пробивался солнечный луч.

Хома часто просил Наталочку, чтобы она не плавала в озере – он боялся, как бы ее не утащила нечистая сила, но та не могла себя перебороть, потому что холодная вода была ей нужна как воздух, а в полнолуние у нее всегда отрастал рыбий хвост, и тогда она носилась по волнам и любовалась звездами, которые Высший Мастер так искусно нашил на черный бархат неба. Время от времени она встречала на глубине Петра и Оксану – в белых одеждах с печальными лицами они кружили в глубинах озера. К Наталочке они не подплывали и даже как бы не замечали ее. Иногда она рассматривала остатки памятника на песчаном дне и от души хохотала, вспоминая потешные фигуры Павлика, Тоскливца и Хорька и то, как каждый из них кормил голубя. Правда, иногда у нее возникало ощущение, что за ней кто-то подсматривает, но Хоме она об этом не рассказывала и списывала все на нервы. А волноваться ей было от чего – ее заждались в королевстве, из которого она была родом, и уже два раза большая черная машина с цветастым флагом приезжала к ее домику и усатый господин в начищенных туфлях и в галстуке-бабочке упрашивал ее немедленно отбыть на родину, ибо королева-мать по ней истосковалась, да и найти ее удалось с большим трудом. И Наталочка, которую на самом деле звали Нетликристельсен, никак не могла решиться рассказать Хоме, о чем она разговаривала с усатым господином, который обращался к ней не иначе, как «Ваше Высочество», и лебезил изо всех сил. Хома, впрочем, и сам догадывался, что разлука – немая и страшная – подкрадывается к нему средь белого дня, но предпочитал свою возлюбленную ни о чем не спрашивать. Однако по вечерам, когда он возвращался домой из мастерской, сердце его тревожно сжималось, ибо он боялся, что найдет свой дом пустым и холодным и шаловливая Наталочка исчезнет из его жизни таким же загадочным образом, каким и появилась.