Виктор Голявкин - Любовь и зеркало (рассказы)

Я говорю:

— Почему не имел? Имел! — И руку на сердце положил, чтобы она лучше поверила.

Она говорит:

— Да знаю я вас всех, всегда врете…

— Ну как хотите, — говорю, — только вы меня этими словами глубоко обижаете… Встретить вот так человека… И вдруг слышишь от этого человека подобные слова…

Она вдруг ни с того ни с сего говорит:

— Вот вы про Пушкина только что говорили, а Лонгфелло вы читали?

— Кого? — спрашиваю.

— Лонгфелло.

— Читал! — соврал я.

— «Гайавату» всю прочли?

— Всю.

— До конца?

— А что?

— И как вам?

— Хорошо.

Прочел бы эту «Гайавату», думаю, гораздо лучше бы себя чувствовал. Да только разве знаешь, что именно про этого Лонгфелло будут спрашивать. Хуже, чем на экзамене, ей-богу, получается. Там хоть программа есть.

Дадут тебе перед экзаменом программу, и учи себе все билеты.

Я все боялся: она начнет сейчас спрашивать, что я у этого Лонгфелло еще читал.

А она говорит:

— Олешу вы, конечно, читали…

— Кого?!

Она на это внимания не обратила, что я переспросил, или не расслышала и говорит:

— Хороший был писатель, правда?

— Ну! Этот писал, — говорю, — день и ночь…

— Это вы о Бальзаке, наверное, вот, кто действительно…

— Вот именно! — говорю.

— Нет, вы согласитесь…

— Я согласен! — говорю. — Согласен! — И чего она ко мне с этими писателями пристала — не понимаю. Про кино бы спросила. Про лес. Про природу. Про птиц. Мало ли про что спросить можно, боже мой!

А она говорит:

— Читали Сименона?

— Читал, — говорю. И волнуюсь, на сплошных нервах держусь. Опять ведь спросит, что он написал!

Она говорит:

— Лэнгстона Хьюза читали?

Тут я не выдержал. Мне показалось, она подробно хочет спросить про этого Хьюза. Как заору:

— Сдалось вам, что я читал, а что не читал! Какое ваше-то дело! Что вы пристали?

Она зашаталась вроде. Так мне показалось. Она, может, тоже серьезные намерения имела. Ведь все хорошо так было! Так все шло!

Нет, она не упала. Она только перестала улыбаться и говорит:

— Я к вам пристала?

— Да, вы! — говорю. — Пристали с этими писателями, как банный лист. Как… не знаю что!

— Ах вот как! — говорит.

— Да, да! — говорю. — Да, да, да! А так хорошо было. Так все шло… Она повернулась и пошла от меня, стуча каблуками

Потом повернулась и закричала:

— Ничего вы не читали!

Это была правда. И я не очень обиделся. А она еще раз обернулась и крикнула:

— Баба!

Это было самое настоящее оскорбление. А ведь все хорошо было. Так все шло…

И какого черта она пристала ко мне с этими писателями! Какое ей дело до всего этого? Что она мне, преподаватель? Что ей до этого всего, не пойму! Ну, не читал. Нельзя за меня замуж выходить, что ли? Из-за этого? Чушь какая-то! Разборчивые слишком невесты пошли, вот что я вам скажу… А лучше бы читать все-таки. Сидеть с ней рядом да читать… читать… А так хорошо все было. Так все шло…

Зачем ОДНО учреждение переходило в здание ДРУГОГО учреждения, а ТО учреждение переходило в здание ЭТОГО учреждения, — так никто и не понял.

И в том здании и в этом здании одинаковое количество комнат.

И тут и там по сорок дверей.

И окон одинаковое количество.

И выключателей одинаковое количество.

И этажи те же.

Оба здания с красными крышами.

Оба здания стоят рядом.

Тащили шкафы несгораемые и шкафы простые.

Выкручивали, вкручивали лампочки.

Тащили столы и стулья. Тащили туда и обратно.

И перетащили.

Было:

В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.

В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.

Стало:

В ДРУГОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.

В ОДНОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.

То есть наоборот:

В ДРУГОМ здании с красной крышей ДРУГОЕ учреждение.

В ОДНОМ здании с красной крышей ОДНО учреждение.

То есть:

В ОДНОМ — ДРУГОЕ.

В ДРУГОМ — ОДНО.

То есть:

В ОДНОМ — ОДНО.

В ДРУГОМ — ДРУГОЕ.

То есть:

ОДНО учреждение перешло в здание ДРУГОГО учреждения. А ТО учреждение перешло в здание ЭТОГО учреждения.

А зачем — непонятно!

Я знал его лично.

Он собирал автографы знаменитых людей. Он с ног сбивался в погоне за ними, а я диву давался его энергии и темпераменту.

Не раз задумывался я над тем, какая сила толкает его на эту тяжелую деятельность, — он спать не мог, если ему не давали автограф, и так страдал, будто бы обманулся в любви.