Джером Джером: Падение Томаса-Генpи

Из всех котов, которых я когда-либо знал, Томас-Генри был самым респектабельным. Наречен он был Томасом, но называть его так казалось просто немыслимо. Ну все равно, что семейству из Хардена звать мистера Вильяма Гладстона – Билем. Попал к нам Томас из Реформ-клуба по рекомендации мясника, и в тот самый момент, как я увидел его, я почувствовал, что он не мог быть взращен ни в каком другом клубе Лондона. Он, казалось, насквозь был пропитан царящим там духом солидности, достоинства и незыблемого консерватизма. Почему он покинул клуб, я сейчас, по прошествии столь долгого времени, не могу с уверенностью сказать, но склонен думать, что произошло это вследствие расхождения во взглядах с новым шеф-поваром – деспотической личностью, претендовавшей на то, чтобы единовластно распоряжаться плитой. Мясник, прослышав о ссоре и зная, что у нас нет кошки, предложил выход, который одинаково приветствовали обе враждующие стороны. Расстались они, надо думать, весьма холодно, и Томас прибыл к нам в дом, заранее расположенный в нашу пользу.

Моя жена, как только взглянула на него, решила, что ему гораздо больше подойдет имя Генри. Мне пришло в голову, что комбинация этих двух имен будет еще более уместной, и, таким образом, в тесном семейном кругу его стали звать Томас-Генри. А в беседе с друзьями мы называли его не иначе, как Томас-Генри, эсквайр.

Он выказал нам свое расположение в свойственной ему спокойной, сдержанной манере. Он выбрал для себя мое любимое кресло и не пожелал с ним расставаться. Всякого другого кота я шуганул бы оттуда в два счета, но Томас-Генри был не из тех, кто допускает подобное обращение. Если бы я дал ему понять, что возражаю против того, чтобы он занимал мое кресло, он, вне всякого сомнения, смерил бы меня взглядом, каким, наверное, посмотрела бы королева Виктория, если бы эта всемилостивейшая дама удостоила меня дружеским визитом, а я сообщил ей, что занят, и попросил заглянуть как-нибудь в другой раз. Он поднялся бы и ушел, и, проживи мы потом хоть всю жизнь под одной кровлей, он не стал бы со мной разговаривать.

В то время у нас обитала одна леди, – она и сейчас с нами, но теперь она старше и умнее, – которая не испытывала никакого почтения к кошкам. Она считала, что, раз хвост торчит кверху и за него удобно ухватиться рукой, значит этот отросток для того и создан природой, чтобы за него дергать. Она придерживалась ошибочного взгляда, что самый правильный способ кормить кошек – это запихивать им еду прямо в глотку и что они испытывают величайшее наслаждение, когда их катают в кукольной коляске. Мне внушала большие опасения первая встреча Томаса-Генри с этой леди. Я боялся, как бы из-за нее у него не сложилось неправильное представление о всей нашей семье и мы не упали бы в его глазах.

Но я напрасно волновался. В Томасе-Генри было нечто такое, что пресекало любую дерзость и отбивало охоту быть фамильярным. Он занял по отношению к юной леди позицию дружественную, но твердую. Нерешительно и робко, впервые почувствовав уважение к кошкам, она потянулась к его хвосту. Он спокойно отвел хвост в сторону и посмотрел на нее. Во взгляде его не было ни гнева, ни обиды. С таким видом Соломон мог принимать знаки внимания царицы Савской. В этом взгляде чувствовалась снисходительность и вместе с тем отчужденность.

Поистине это был кот-джентльмен. Один мой приятель, который верит в переселение душ, считал, что в прежней жизни Томас-Генри был лордом Честерфилдом. Он никогда не мяукал, требуя пищи, как это делают другие коты. Обычно, в то время когда мы ели, он садился возле меня и ждал, когда ему подадут. Он с удовольствием обгладывал баранью ножку, но на пережаренную говядину не желал и смотреть. Кто-то из наших гостей предложил ему однажды хрящик; не сказав ни слова, Томас-Генри спокойно покинул комнату и не показывался до тех пор, пока наш друг не уехал.

Но у каждого есть свое слабое место, и слабостью Томаса-Генри была жареная утка. Ее эмоции, когда к столу подавали жареную утку, явились для меня психологическим откровением. Они вдруг раскрыли мне другую низменную, животную сторону его натуры. При виде жареной утки Томас-Генри становился самым обыкновенным котом, подчиненным всем диким инстинктам своей породы. Чувство собственного достоинства спадало с него, как плащ. Ради жареной утки он пускал в дело когти, он ползал на брюхе. Я уверен, что за кусок жареной утки он продал бы душу дьяволу.