Александр Покровский - «...Расстрелять!» – 2

Утром от неприятного чувства тревоги не осталось и следа, поезд на Кафан отходил поздно вечером, меня покормили моей любимой яичницей с помидорами, и я отправился побродить по городу; я хотел заглянуть в училище – там старые друзья и бассейн, а я стараюсь не пропустить ни то ни другое, побывать на бульваре, побродить по центру, по старым местам, посмотреть, все ли, так сказать, на месте. Меня всегда огорчает, если что-то исчезает с привычного места. Я думаю, что изменения привычного неприятны потому, что прежде всего меняют ландшафт, Изменение ландшафта чревато пересмотром воспоминаний, укоренившихся в памяти, сформировавших ее. Они оскорбительны изменением привычного, то есть уютного.

Училище наше расположено на левом роге бакинской бухты, если стоять лицом к морю. Это местечко называется – Зых, училище на Зыхе. Скажите так – и вам всякий покажет к нему дорогу. Я знаю в нем все тропки, все входы и выходы. Если меня не пустят через ворота, а такое в нашем королевстве может быть запросто, я, как настоящий офицер военно-морского флота, перепрыгну через забор. Помню, как в курсантстве мы просто перелетали через этот забор. Училище со всех сторон окружено рощей оливковых деревьев – мы ее называли «пампасы», – там встречаются фиговые и тутовые деревья. Как только ягоды созревали, мы выбирались на выпас. Прямо перед училищем море и мыс Султан, там стоял дивизион учебных катеров, там мы ходили на шлюпках, на веслах и под парусом; влево, за оливковой рощей, будет соленое озеро; соли там столько, что ни за что не утонешь: можно часами лежать на поверхности воды, раскинув руки. Там все время лежали какие-нибудь толстые тетки: почему-то считалось, что соленые ванны способствуют похуданию. Они лежали, а волны покачивали их, как огромные желтые подушки. Мы не купались в соленом озере, нам не надо было худеть, мы бежали дальше, на «дамбу», где был дикий пляж, там в море от берега действительно уходила дорога на насыпи, которая должна была когда-то что-то с чем-то соединять, она-то и называлась дамбой. Все это было давно заброшено, дорога вела в никуда, и мы бегали в это никуда в самоволку купаться, и хотя было видно, что мы курсанты, наши командиры и преподаватели, загорающие вместе со своими дочками и матронами, никогда не пытались нас изловить, это считалось дурным тоном и вряд ли бы понравилось женам и дочкам. При нашем появлении дочки волновались, жены поглядывали одобрительно, и начальству ничего не оставалось, как только, закрыв глаза млеть на солнышке. Солнце, плавки и лифчики – вот она, истинная демократия. Мы ею наслаждались. Мы располагались поближе к красивым дочкам и, вроде не замечая их, делали заплывы, потом самые нахальные из нас знакомились, а самые целомудренные надували грудь, напрягали мускулы и косили глазом. «Так ли все это теперь?» – думал я тогда в полупустом автобусе.

Матрос проверил мои документы и позвал дежурного. Я объяснил, что я выпускник этого училища 1975 года выпуска и мне хочется пройти в родное училище на кафедры. «Позвоните дежурному по училищу», – произнес он. «Черт побери! – сказал себе я, – когда же у нас научатся хоть в мелочах брать ответственность на себя!»

Дежурный по училищу молчал в трубку ровно столько, сколько потребовалось ему, чтоб взвалить ответственность на себя, потом он, сгибаясь под ее тяжестью, сдавленным голосом сообщил мне, что училище в боевой готовности и пропустить он меня не может. Пока он молчал, я уже принял решение: в нашем древнем заборе столько разных дыр, что при желании можно было бы, наверное, прошить его насквозь, а о том, что «они» пребывают в «боевой готовности», я и без них догадался: в кустах я заметил передвижную радиостанцию.

Ну что ж! Через пять минут я, не утруждая себя поисками дыры, запросто перелез через стену. Помнится, был у нас в училище адмирал, по приказанию которого все заборы сверху изгадили мазутом. По мнению этого флотоводца, это должно было отучить нас от походов за «рубежи». Даже облавы устраивались: строились роты, и всем приказывали показать ладони, на ладонях искали мазут; мазут – всегда мягкий, липкий, всегда горячий; мало того, что темного цвета, он отлично нагревается на солнце; он еще и окисляется, оттого-то он теплый всегда, даже мягкой южной зимой, – очень удобная штука, для того чтоб метить заборы. Прежде чем перелезать, я внимательно осмотрел забор – как бы не вляпаться: про адмирала давно забыли, а вот мазут кое-где еще остался.

Летом в училище пусто: курсанты частью на практике, частью в отпуске, остатки приведены в «боевую готовность» – где они сидят, один Бог знает. В училище что-то изменилось: здания осели, раздались, все это в зримых, ощутимых формах; перекладины на спортивной площадке ушли в мягкий асфальт, раньше я мог достать до них, только подпрыгнув изо всех сил, теперь – запросто подошел и взялся рукой; молодые деревья подросли, а старые, за артпавильопом, срубили, там росли корабельные сосны, и солнце протыкало воздух до самой земли, а земля была устлана чуть подопревшей хвоей, а высоко над головой шумели вершины, и в воздухе носились фитонциды, парочки молекул которых вполне достаточно для ощущения свежести, – теперь здесь одни пни – что-то будут строить – все перерыто, и я вспоминаю, что в нормальном флотском организме, а училище – организм, должно быть все перерыто; кучи мусора лежат не там, где всегда, каждый новый начальник своим устным приказанием переносит эти кучи с места на место, и по смене местоположения куч – местоположения мест – можно отследить смену руководства; рубку дежурного по факультету закрыли – теперь там склад, и большего оскорбления для рубки дежурного, по-моему, не придумать; люди бродят везде незнакомые; предметы и вещи – чужие, непринимающие, может быть, поэтому я и ощущаю себя здесь чужим?.. Я оторвал листик оливы и пожевал: рот наполнился горечью. Она не такая, как я ожидал, может быть, я просто отвык?