Виктор Шендерович - Книги - Все тексты

Клиент, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, регулярно переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчёте на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шофёров, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.

— Можно, я вам сыграю? — не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист.

— Потерпеть не можешь? — спросил Карабукин.

— Не, пускай, почему! — согласился Толик. — Концерт, блядь, по заявкам! — рассмеялся он. — Давай, луди!

Музыка взметнулась в пролёт лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об неё, со звоном разлетелось на части.

С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» по плечи — и затих.

— Наркоман, что ли? — с уважением спросил Толик. — Чего глаза-то закатил?

— Погоди, — осёк его Карабукин, немного озадаченный услышанным. — Это — что было?

— Шуберт, — ответил клиент.

— Тоже глухой? — поинтересовался Толик.

— Нет, что вы! — испугался клиент.

— Здоровско! — Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. — А я смотрите что могу.

Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону клиента, обтёр руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.

В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, и на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело.

— Толян, — сказал пораженный Карабукин, — что ж ты молчал?

— В армии научили, — скромно признался Толян.

— Школа жизни, — констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. — Теперь ты.

…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.

За время их мучительного путешествия по подъезду с «Оффенбахером» в полутёмном столбе лестничного пролёта прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.

В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на «бис» собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случилось с ним в трёхлетнем возрасте во время диатеза.

Они волокли «Оффенбахер», страдая от жизненной драмы Модеста Мусоргского, и приходили в себя, внимая рапсодии в стиле блюз. Полёт валькирий сменился шествием гномов, а земли всё не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество: казалось — череп меняет форму прямо на глазах.

Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.

— Это — кто? — жадно спрашивал он.

— Рахманинов, — отвечал клиент.

— Сергей Васильевич? — уточнял Карабукин.

Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролётов вниз и снова располагались для культурного досуга.

— А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, — сказал Карабукин как-то под утро, — исполнить ещё раз вот это… — Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. — Вон там играли… — И показал узловатым пальцем вверх.

— «Грёзы любви»? — догадался клиент.

— Они, — сказал Карабукин, блаженно улыбнулся — и заснул под музыку.

Через минуту в полутёмном пространстве раздался зычный голос проснувшегося Толика.

— Ференц Лист! — сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потёр лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. — Господи, твоя воля… — прошептал он.

Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привёз оттуда к завтраку термос чая, пакет сушек и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.

Грузчики не спали. Они разговаривали.

— Всё-таки, Анатолий, — говорил Карабукин, — я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! — как же без мелодизма!