Митрофан Глобусов - Мысли и размышления

Весила она 68 килограммов при росте 1 метр 72 сантиметра. И будь он не столь пожилым джентльменом, то наверняка бы на вытянутых руках донес ее длинное тело до края нашей небезупречно круглой планеты, а не до свежезастеленной кровати.

Всю оголтелую фантастику, которую она придумывала на всем пространстве этой кровати, описать ни в каком рассказе не получится, даже в таком подробном, какой можно встретить на страницах газет и журналов. Можно только сказать, что и вся безудержная сексуальная терминология тоже не в состоянии объяснить ничего. И он после каждой ночи ощущал нечто фантастическое, почти необъяснимое. И что-то пробовал вспомнить. Но ничего не вспоминал, кроме ночной феерии звуков и светомузыкальных па. А после город пробуждался за окном, и в неярком свете нового дня он понимал, что где-то неподалеку лежит и молчит длинная женщина, которая ему совсем небезразлична, словно чулки, которые она разбросала по всей комнате. Он думал: «Вот ты теперь спишь… Ты спишь, а ведь еще вчера кричала так, что и в кухне было слышно. А сегодня чего ж не кричишь?»

И потом он думал об этом, когда готовил для нее «Капуччино», и в ушах его не замолкал этот вчерашний крик наивысшего наслаждения.

Чаще сливаясь духовно, они кушали тоже вместе. Он вырывался из тяжелого ужаса семейного быта; она — из жарких объятий значительно более молодого любовника, чем он. И с разных концов столицы летели оба туда, где можно было спокойно вместе покушать. Рослый бородатый дедушка в фуражке с золотым околышем и бардовой ливрее удачно распахивал перед ними тяжелую дверь знаменитого столичного кабака, и специальными щипчиками она ловко взламывала панцирь громадного лангуста, а он смотрел на то, как она взламывает, и думал о том солнечном зеленом майском дне, когда в магазине «Седьмой континент» он показал ей впервые такого лангуста.

Пускались оба они, что называется, и в захватывающий тур по самым опасным местам. Оттуда, с одной стороны, вид открывался на Воробьевы Горы, с другой — на Великую Китайскую стену, а с третьей — на вечные снега Килиманджаро. И выбегали дикие зебры из зарослей саванных, и оба путешественника на взятых на прокат африканских мотоциклах спасались от рыжих разъяренных львов и темнокожих повстанцев.

И если однажды из одного из таких путешествий вернулась она без него, а он без нее, то это всего лишь случай, способный поразить не только мое воображение, но и ваше. И я, пораженный, решительно ставлю здесь многоточие…

Как-то, в сезон проливных дождей, молодому Хемингуэю нечем было заняться и решил он — дай-ка я писателем стану. Сел за стол, достал карандаш, бумагу. Попробовал писать — ничего не выходит. Попробовал прочитать, что написал, и даже прочитать не смог.

— Дрянь дело, — выругался Хемингуэй. И тут вспомнил он, что в России есть такой писатель — Горький. Талантище!

«Поеду-ка я к нему!» — решил Хемингуэй.

Приезжает, а в России холод жуткий. Сосульки десятисаженные с крыш свисают. Люди на ходу замерзают, на тротуар падают замертво.

«Однако здесь форель-то не половишь!» — горько подумал Хемингуэй.

Подумал он горько, а тут и сам Горький идет. Шинель нараспашку, на ногах желтые галоши. Усы ледяным ветром раздуваются. Закаленный мужчина!

Хемингуэй осторожно взял его за костистое предплечье и сказал:

— Хочу писателем стать. Но… как?

Ох и обрадовался же тут Горький. Заплакал от радости. Он страсть как начинающих писателей любил. Поил, кормил, одевал. А если ты, скажем, поэтесса, то выгодно замуж отдавал.

— Хорошо! — сморгнув слезы с голубых глаз, весело сказал Горький.

— Вот сейчас и начнем.

По улице в то время шел ветвисторогий олень. Молочный пар валил из его округлых ноздрей. Красавец! Чудо природы!

— Кто это по-твоему? — спрашивает Горький Хемингуэя, а сам на него подначивающе смотрит.

— Мустанг, — не колеблясь, отвечает Хемингуэй.

— Сам ты мустанг, — расхохотался Горький. — То лось, понимаешь, лось!

Идут они дальше и что ни спросит Горький и Хемингуэя, тот ничего не знает. На забор думает, что это плетень. На тополь думает, что это секвойя. А старика в разбитом пенсне почему-то назвал Троцким.

— Как же ты хотел писать, — нахмурился Горький, — если слов совершенно не знаешь?! Ну ничего! За пару недель ты у меня все слова постигнешь.

И ведь точно, все слова Хемингуэй познал. Правда, не обошлось и без хохм.

Привел Горький Хемингуэя в коровник — коров показать. А буренушки как сорвутся со своих мест, как понесутся по улице, а потом в чей-то белокаменный дом забежали.