Аркадий Аверченко - Ресторан «Венецианский карнавал»

— Ты бы мог их поубивать?

Он усмехался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будет таких толстых губ — печально думал я):

— Да уж получили бы они от меня гостинец…

— А ты кого-нибудь убивал?

— Да… бывало… — зевота и плевок прерывали его речь (прекрасная зевота! чудесный неподражаемый плевок!) — в Перекопе четырех зарезал.

Это чудовищное преступление леденило мой мозг. Что за страшная личность! Что ему, в сущности, стоит зарезать сейчас и меня, беспомощного человека.

— А знаешь, Алексей, — говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, — я у папы для тебя сегодня выпрошу двадцать папиросок.

— Просить не надо, — рассудительно качает головой этот худощавый головорез. — Лучше украдь потихоньку.

— Ну, украду.

— А что, Алексей, если бы тебя кто-нибудь обидел?.. Что бы ты…

— Да уж разговор короткий был бы…

— Убил бы? Задушил?

— Как щененка. Одной рукой.

Он цинично смеется. У меня по спине ползет хо лодок:

— А папу… Ну, если бы, скажем, папа отказал тебе от места?

— А Что ж твой папа? Бриллиантовый, что ли? Туда ему и дорога.

После такого разговора я целый день бродил, как потерянный, нося в сердце безмерную жалость к обреченному отцу. О, Боже! Этот большой высокий человек все время ходил по краю пропасти, и даже не замечал всего ужаса своего положения. О, если бы суровый Алексей смягчился…

Повар Никодимов, изгрызенный жизнью старичок, был человек другого склада: он был скептик и пессимист.

— К чему все это? — говаривал он, сидя на скамеечке у ворот.

— Что такое? — спрашивал собеседник.

— Да это… все.

— Что все?

— Вот это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собеседник бывал озадачен.

— А… как же?

— Да никак. Очень просто.

— Однако же…

— Чего там «однако же!». Глупо. Я, например, Никодимов. Да, может быть, я желаю быть Альфредом?! Что вы на это скажете?

— Не имеете права.

— Да? Мерси вас за вашу глупость. а они, значит, имеют право свое это ресторанное заведение называть «Венецианский карнавал»? Почему? Что такое? Где карнавал? Почему венецианский? Бессмысленно. а почему, например, я в желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? а почему в суп — вкусно. Все это не то, не то, и не то.

В глазах его читалась скорбь.

Однажды мать подарила ему почти новые отцовские башмаки. Он взял их с благодарностью. Но, придя в свою комнату, поставил подарок на стол и за стонал:

— Все это не то, не то, и не то!

Пахло от него жареным луком. Если Алексея я любил и гордился им, если к Никодимову был равнодушен, то поваренка Мотьку ненавидел всем сердцем. Этот мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первом месте.

— А что, Мотька, — самодовольно сказал я однажды, — Мне мама сегодня дала рюмку водки на зуб подержать — у меня зуб болел. Прямо огонь!

— Подумаешь — счастье! Я иногда так нарежусь водкой, как свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да, и, вообще, я веду нетрезвый образ жизни.

— Да? — равнодушно сказал я, скрывая бешеную зависть (где он подцепил такую красивую фразу?).- а я нынче пробовал со ступенек прыгать — уже с четвертой могу.

— Удивил! — дерзко захохотал он. — Да меня анадысь кухарка так сверху толкнула, что я все ступеньки пересчитал. Морду начисто стер. Что кровищи вышло — страсть!

Положительно, этот ребенок был неуязвим.

— Мой отец, — говорил я, напряженно шаркая ногой по полу, — поднимает одной рукой три пуда.

— Эге! Удивил! а у меня отца и вовсе нет.

— Как нет? а где же он?

— Нет, и не было. Одна матка есть. Что, взял?

— А чем же лучше, если отца нет? По моему, хуже…

— Ах ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отец за ухо дернет, а меня накося! Никакой отец не дернет.

Этот поваренок умел устраиваться в жизни. Никогда мне не случалось видеть человека, который бы жил с таким комфортом и так независимо, как этот поваренок. Однажды я признался ему, что не люблю его.

— Удивил! — захохотал он. — А я не только тебя не люблю, но плевать хотел и растереть.

Я, молча, ушел, и про себя решил: лет через тридцать, когда я выросту, этот мальчишка вылетит из нашего дома.

В первый день на открытии ресторана было много народа: священник, дьякон, наши друзья и знакомые. Все ели, пили, и, чокаясь, говорили:

— Ну… дай Бог. Как говорится.

— Спасибо, — повторял всем растроганный отец. — Ей Богу, спасибо.

Я сидел возле него и знакомые спрашивали:

— Ну, как ты поживаешь? Прехорошенький мальчишка! Славный ребенок.