Александр Карнишин - Про Петровича [СИ]

— Петрович! — восхищенно воскликнула самая маленькая ростом школьница. — Да что тебе — какие-то там пять литров? Да, тьфу!

— Вот! Тьфу, да и только. Но это — тоже всего лишь интерпретация. Одна из.

Это слово — интерпретация — он произносил легко и свободно, как будто занимался такими разговорами каждый день. Хотя, возможно, именно такими разговорами он и занимался. Все же — Петрович. Не Михалыч какой-то, до которого не достучишься, не Владимирыч.

— А если не смотреть на интерпретации, так было вчера, была компания и было у меня пять литров пива. И это факт. Я вам его рассказал — теперь это история. Вопрос: есть ли история? А как же! Вы теперь точно знаете, что вчера Петрович выпил пять литров пива. О крепком разговора не было. Ну?

— Так как же, Петрович, — строго спросила отличница. — Правильно ли я понимаю, что есть факт, а есть его интерпретация?

Умная девочка. Просто умная.

— Умница, — сказал Петрович. — Вся история состоит из фактов. И совершенно незачем думать, как их интерпретировать. Такого-то числа такому-то королю отрубили голову. Факт. Независимо от того, нравится это кому-то или нет. Или вот революции разные. Любишь ты их или не любишь. Или даже ненавидишь всей душой. Но революции — были. Понятно, школяры? И война была. И в каждой войне были победители. А то, что потом пытаются сочинить на основе фактов — это уже не история. Это какая-то философия и даже еще хуже… О! Это — идеология! Но идеологию в школах не учат. Потому что меняется режим, меняется идеология. А вот история остается прежней. Факт, он как те пять литров пива. Никуда он не денется. Поэтому скажу я вам так: история учит. А учит она, кроме всего прочего, вычленять факты из общего хода рассуждения. И этот факт использовать в текущей жизни и в дальнейшей науке. Вот примерно так я думаю. В таком, значит, ракурсе.

Сказал и допил залпом.

А школьники подумали над сказанным, собрали мусор, выкинули его в урну. И тот мусор, что уже был у Петровича — тоже выкинули. А потом пошли молча по аллее. И только уже когда отошли чуток, слышал Петрович слова:

— Вот и Петрович в ту же дудку дует. Все взрослые, как сговорились!

А Петрович пил пиво, закусывал черняшкой с солью и думал с тоской: как же давно была школа. Уже давно. Как же быстро прошла жизнь.

Но и это, почему-то подумал он, всего лишь маленький факт одной большой истории.

— Петрович, там к тебе люди пришли.

Жена вернулась из прихожей и спокойно села на табуретку возле стола.

— Имей в виду, я дверь не закрывала. Иди, поговори с народом.

Петрович с утра был молчалив и грустен. У него болела голова. Трудно с хрипом дышалось. Чесались глаза, и так скрытые вечными утренними мешками от солнца. И солнца, кстати, не было видно за окном кухни. А это было, с одной стороны, хорошо, потому что летним утром раскаленное солнце отбивало всякий аппетит, а с другой — подозрительно и мерзко, как и дымка, скрывающая углы.

— Я не завтракал еще, — буркнул недовольно он.

— Так ты же не хочешь! — удивилась жена, приподняв правую бровь. Она умела так приподнять правую бровь, что разговаривать и что-то доказывать становилось просто смешно.

— Ну… Я пошел? — Петрович вбил ноги в растоптанные плетенки и взялся за дверную ручку.

— Иди, иди, Петрович. Народ ждет. К обеду возвращайся.

На лестнице никого не было. И ниже этажом — никого. Зато люди стояли полукругом перед подъездом. Знакомые люди и незнакомые, пришедшие откуда-то к Петровичу. В такую жару, в такое пекло — к Петровичу. Они стояли и молчали. Он тоже остановился и молчал. Жара текла сверху, сквозь белую муть, и давила на голову, заставляя нагибаться, съеживаться, корчиться. Жара вышибала тут же пот, и рубаха Петровича сразу покрылась мокрыми разводами. Жара отбивала всякое желание двигаться или говорить.

Петрович вдохнул типа воздух, кашлянул, и тут же задвигались люди. Они окружили его, задергали, затормошили, куда-то повели, на ходу что-то говорили, а очнулся Петрович уже в тени под старым тополем на своей скамейке. И в руке, что удивительно, был высокий пластиковый стакан, тут же покрывшийся туманными капельками от холодного содержания.

Петрович поднял левую руку вверх, останавливая всех, чтобы замолчали, наконец. Потом правой медленно поднес холодный стакан к губам, вдыхая брызжущие горечью капли пены, присосался, глотнул гулко и глубоко, а потом просто лил и лил, пока стакан не повернулся к небу своим дном.