Владимир Кунин - Кыся

— С таможней заморочек не было? — спросил Бармен. — А то они сейчас лютуют по-страшному! Все жить хотят, да не на что…

— Меня даже не досматривали — столько лет, каждая собака знает, сказал мой Водила и спросил у Лысого: — А тебя вроде пошерстили малость, да?

— А, пустяки… — отмахнулся Лысый. — Водка и водка. Груз под пломбой, накладные в порядке. Сам — чистенький.

«Если не считать полного кармана долларов и запаха кокаина…» — подумал я, но Рудольфу об этом не сказал.

— Ну, и слава Богу! — сказал Бармен. — А то после того, как немецкая таможня нескольких наших за жопу взяла за провоз наркотиков, так они теперь и в Киле, и в Любеке, и в Бремерхафене, и в самом Гамбурге чуть ли не каждый российский груз вскрывают и собачонок таких маленьких пускают, которые специально на наркотики натасканы. Поляки горят на этом еще больше наших!..

И тут мы с Рудольфом в четыре глаза увидели, как Лысый нервно зашаркал под столом ногами! Ясно было, что хотел сдержаться и не смог. Нервы не выдержали.

— Тебе не кажется, что этот мудак, — и толстый Рудик показывает на ноги Лысого, — во что-то сильно вмазан? Уж больно он дергается…

— М-гу, — говорю. — Еще как кажется!

А сам смотрю на ноги моего Водилы — дернутся они тоже или нет. Ноги как ноги. Полуботиночки такие стильные. Примерно сорок четвертого размера. Это я так на глаз определил. Потому, что у Шуры Плоткина был сорок первый, а эти размера на три побольше. И стоят Водильские задние лапы ну совершенно спокойно! Не дергаются, не сучат, не перескакивают, как у Лысого, с места на место…

Вот под стол рука Водилы опустилась. Меня погладила, штанину задрала. Почесала ногу выше носка своими железобетонными ногтями. И снова меня погладила. И исчезла. А ноги как стояли спокойненько, так и продолжают стоять.

Рудольф тоже следит за ногами моего Водилы и так лениво, едва не засыпая, говорит мне:

— По-моему, Твой даже понятия не имеет, о чем идет разговор.

— Да, нет, — говорю. — Понятие-то он имеет, — знаешь, сколько лет он Водилой работает? А вот то, что Он лично сам ни в чем таком не участвует — я готов всем святым для себя поклясться!

Причем, с этой секунды я в невиновности своего Водилы был стопроцентно убежден. Он о кокаине в своей машине и не подозревает!..

— А что для тебя «святое»? — сквозь сытую дремоту поинтересовался Рудольф.

— Как бы тебе это объяснить… — надо сказать, что я так не перевариваю об этом говорить, что даже не понимаю, как можно задавать такие бестактные вопросы! — Двух примеров достаточно?

— Вполне, — говорит толстый Рудик.

— Пожалуйста: чтоб мне век моего Шуру Плоткина не увидеть, и чтобы мне больше в жизни ни одной Кошки не трахнуть!!!

— Тоже мне — «святое»!.. — презрительно усмехнулся этот жирный кабан Рудик. — Не будет какого-то там Шуры, будет кто-то другой. Никакой разницы. Плевать на них на всех с верхней палубы. А насчет Кошек…. Я вот уже около трех лет плаваю — ни одной Кошки не видел. Да они мне уже и не нужны… Подумаешь, невидаль — Кошки!..

Боже мой! И это говорит Кот, имеющий доступ к таким харчам?!

— Так ты, может быть, вообще, кастрат? — испугался я.

— Да нет… Пожалуйста, — Рудольф перевалился на спину и предъявил мне небольшие, но достаточно явственные признаки несомненного Котовства.

Это поразило меня еще больше. Вот такого я никогда ни в ком не мог понять! Я просто обалдел:

— И тебе никогда, никогда не хочется ЭТОГО?!

— Когда начинал плавать — чего-то в голову лезло, а теперь я даже об ЭТОМ и не думаю. Иногда, что-то ЭТАКОЕ приснится, я глаза открою — съем кусочек вестфальской ветчины, или чуть-чуть страсбургского паштета, или севрюжки немного, попью сливочек и снова спокойно засыпаю.

— Господи!!! Рудольф! Как же это можно так?! Ни привязанностей, ни наслаждений!.. Да что же это за жизнь, Рудик?!

— Прекрасная жизнь, Мартын. И если ты этого не понимаешь, мне тебя очень и очень жаль.

А мне чего-то вдруг стало его жаль — толстого, ленивого, обожравшегося, пушистого Кота Рудольфа… И его Бармена, которому пятьдесят два, а сердце у него, как у двадцатилетнего. Только он им — этим сердцем — совершенно не пользуется. Во всем себе и своему сердцу отказызает. Не то, что мой Шура Плоткин. Или вот Водила… Тут как раз слышу, Водила говорит Лысому и Бармену:

— Все. По последней сигаретке на ход ноги и разбегаемся по койкам, да?

— Погодите, я вам только пепельницу сменю, — говорит Бармен.

Унес пепельницу с окурками, принес чистую и с упреком заметил моему Водиле: