Владислав Егоров: Путь к вершине

Ноготков, как всегда, сидел потупившись, только кивал головой в знак согласия.

— Вот киваешь, — продолжал Николай Иванович, распаляясь, — а нет чтоб действительно за ум взяться, жизнь перестроить. Ты, по моим данным, полгода уже как с гражданкой Чекрыжовой сошелся, а почему отношения не оформляешь?

— Чувства проверяем, — смущенно вставил Ноготков.

— А чего проверять? Не маленькие, — в голосе Николая Ивановича зазвучали наставительные нотки, — Евдокия женщина видная. Характер, известно, у нее не рафинад, но и ты ей не подарок. А то б поженились, глядишь, и будущее поколение произвели бы. Человек, ведь он живет на земле, чтобы след оставить, намять по себе добрую. Вот возьми меня. Почему я в президиумах сижу? Потому что люди уважают. Ты вот с зеленым змием дружбу водишь, а я в твои годы активным селькором был. И колхозом мне руководить доверяли, и вот сейчас сельсовет возглавляю. Сын в танковых частях служит, дочь кооперативный техникум заканчивает. Мне и умирать легко будет, знаю — люди добром вспомнят. А о тебе какая память останется? Как ты сам-то поведение свое оцениваешь?

Известно как, — нехотя выдавил Ноготков.

— Отрицательно, что ли? — добивался четкого признания Николай Иванович.

— Отрицательно, — промямлил Ноготков.

— А надо, чтоб положительно, — с какой-то даже задушевностью сказал Николай Иванович, — Ты ведь, Федор, с деревом обращаться умеешь. Так вот, вместо того чтобы глушить ее, проклятую, выжег бы портрет кого-нибудь из членов правительства или вон Джавахарлала Неру. Радио сообщало: один токарь, из Жмеринки кажется, выжег и телеграмму благодарственную получил.

— Это кому какой талант даден, — глубокомысленно вздохнул Ноготков. — Вот когда я в госпитале лежал, у нас в палате выздоравливающих был один сапер Витька Куракин, так тот что умел. Стакан граненый на спор разжевывал. Хрумтит стеклом, нас всех аж мороз по коже, а он, паразит, ни разу не порезался даже. Была, значит, такая у него особая способность организма, для других недоступная.

Николай Иванович историю про сапера выслушал заинтересованно, по когда умолк Ноготков, укоризненно покачал головой:

— Эх, Федор, Федор! И живешь ты несуразно, и байки у тебя поэтому несуразные. И, помяни мое слово, помрешь несуразно.

Так и случилось, как Николай Иванович напророчил. Но сначала он сам помер. А до этого много еще было меж ними конфронтаций, обо всех не расскажешь. Но напоследок нужно воспроизвести еще один эпизод, том более что в нем верх одержал Николай Иванович.

В декабре пятьдесят девятого или в январе шестидесятого ездил Ноготков в город за столяркой. Привез рамы и двери в целости-сохранности, а еще какую-то здоровенную корягу прихватил. Недели три с ней возился, все обстругивал ее чего-то, а потом отволок на школьный двор. Учительница рисования Тамара Васильевна, молоденькая, только из училища, даже спасибо ему сказала. Ваша работу, говорит, Федор Игнатьевич, напоминает мне Коненкова. А Ноготков такой фамилии и сроду не слыхал, да и корягу обстругал, убежден был Николай Иванович, с какой-то тайной пакостью.

— Что у тебя скульптура изображает? — допытывался о» у Ноготкова.

— А что видите, то и изображает. — отвечал тот.

— Это не ответ, — кипятился Николай Иванович. — Вон Алексея Прохорова дочка Лариска сказала мне, что это будет Илья Муромец. А какой же это Илья Муромец, если у него уха одного нет и нос на сторону свернут?

Ноготков объяснений никаких не дал, только рукой махнул. А Николай Иванович, когда мимо школы проходил, всякий раз при виде ноготковской коряги какое-то неудобство внутри испытывал, вроде изжоги. И не зря. Открыл он однажды свежую газету, а там все разъяснено.

— Тьфу ты, — даже сплюнул Николай Иванович, — чувствовал ведь: не скульптура это у Ноготкова, а абстракция. Слова только такого не знал.

И опять распекал Николай Иванович Ноготкова за пропаганду чуждых нам идей в области искусства. И опять Ноготков вынужден был с ним согласиться.

После этого пришел Николаи Иванович домой радостный, довольный, рассказал про свою очередную победу над Ноготковым жене Ольге Григорьевне, плотно, с аппетитом поужинал и лег спать. Жена посуду вымыла, разделась, свет погасила. Подвинься, говорит. А он не шевелится. Она до него дотронулась, а он уже холодный.

— Значит, хороший человек был, раз легкую смерть принял, — утешали вдову соседки.

Похоронили Николая Ивановича не на кладбище, за рощицей оно располагалось, а в километре примерно от поселка — на солончаковом холме, который из-за плохой почвы не распахивали. Дело в том, что, за полгода примерно до своей смерти, выступил Николай Иванович на совхозном активе с инициативой делом ответить на соответствующие решения и у себя в «Первомайском» тоже основать свой Пантеон. И место даже конкретное указал — этот самый холм.