Виктор Шендерович - Изюм из булки

Ради того, чтобы это услышать всей страной, стоило проиграть Израилю еще и в футбол.

Дело было в конце девяностых. Корреспондент НТВ в Чечне предложил встреченному им полковнику десантных войск воспользоваться своим спутниковым телефоном и позвонить домой, под Благовещенск, маме: у мамы был день рождения. Заодно корреспондент решил этот разговор снять — подпустить лирики в репортаж.

В Чечне была глубокая ночь — под Благовещенском, разумеется, утро. Полковник сидел в вагончике с мобильным телефоном в руке — и пытался объяснить кому-то на том конце страны, что надо позвать маму. Собеседник полковника находился в какой-то конторе, в которой — одной на округу — был телефон.

Собеседник был безнадежно пьян, и хотя мама полковника находилась, по всей видимости, совсем недалеко, коммуникации не получалось. Оператор НТВ продолжал снимать, но для выпуска новостей происходящее в вагончике уже явно не годилось — скорее, для программы «Вы — очевидец».

Фамилия полковника была, допустим, Тютькин. (Это не потому, что я не уважаю полковников. Не уважал высказал настоящую: поверьте, она была еще анекдотичнее.)

— Это полковник Тютькин из Чехии, блядь! — кричал в трубку герой войны («чехами» наши военные называют чеченцев; наверное, в память об интернациональной помощи 1968 года). — Маму позови!

Человек на том конце страны, будучи с утра на рогах после вчерашнего, упорно не понимал, почему и какую маму он должен звать неизвестному полковнику из Чехии.

— Передай: звонил полковник Тютькин! — в тоске кричал военный. — Запиши, блядь! Нечем записать — запомни нахуй… Полковник Тютькин из Чехии! Пол-ков-ник… Да вы там что все пьяные, блядь? Уборочная, а вы пьяные с утра? Приеду, всех вые…

Обрисовав перспективы, ждущие неизвестное село под Благовещенском в связи с его возвращением, полковник Тютькин из Чехии снова стал звать маму. Когда стало ясно, что человек на том конце провода маму не позовет, ничего не запишет и тем более не запомнит, полковник стал искать другого собеседника.

— Витю позови! — кричал он, перемежая имена страшным матом. — Нету, блядь? Петю позови! Колю позови!

И, наконец, в последнем отчаянии:

— Трезвого позови! Кто не пил, позови!

Такого под Благовещенском не нашлось — и, бросив трубку, полковник обхватил голову руками и завыл, упав лицом на столик купе.

Получил письмо от телезрительницы с обратным адресом: «Волгоград, проспект Хиросимы, до востребования…»

У меня в квартире ремонт. Дима стругает плинтусы, Миша кладет плитку в ванной. Я сижу в комнате и сочиняю всякую всячину, имея в виду заработать на оплату их труда. В середине дня мы прерываем наши занятия и сходимся на кухне к накрытому столу.

За обедом происходит обсуждение ряда проблем из области прикладной психологии (в этом особенно силен столяр Дима), сравнительный анализ Ветхого и Нового Заветов с выявлением ряда противоречий внутри каждого из них (с цитированием по памяти в исполнении Михаила), а также краткая дискуссия, посвященная постмодернизму как последней стадии мировой культуры (здесь некоторое время солирую я).

Потом мы с Димой пьем чай, а Миша кофе. Потом расходимся по рабочим местам, очень довольные друг другом. А моя жена, все утро готовившая нам троим обед, приступает к уборке стола и мытью посуды.

А что ей остается, если она ничего не знает о постмодернизме?

Утром первого января, часов эдак с одиннадцати, у входа в парк «Сокольники» духовая группа хмурых дед-морозов наяривает на холодке джаз. Лица серые, частично непохмеленные. Работа…

Работа у каждого своя. У чугунных сокольнических ворот стоит человек в черном — то ли парковый служащий, то ли представитель охранной структуры — и отсылает желающих пройти в парк к кассе: по случаю Нового года это удовольствие стоит двадцать рэ.

У кассы небольшая очередь, но это очередь не из местных. Местные, вроде меня, твердо знают, что в двухстах метрах отсюда есть калитка, через которую можно пройти в парк на полную халяву.

И не то чтоб было жалко двадцати рублей, но весь организм протестует против такого необязательного мероприятия, как путешествие к кассе. Слухом земля полнится, и помаленьку вдоль парковой ограды в сторону неохраняемой калитки налаживается человеческий ручеек. Потом ручеек становится рекой. Два юных, отравленных пивом организма, недотерпев, продираются сквозь прутья ограды. Остальные, с детьми и внуками, чинно шествуют до калитки, в коммунистическое будущее, где деньги отменены, все люди братья, а государство как инструмент насилия и взимания отпало к чертовой матери.