Виктор Шендерович - Изюм из булки

Гостиница не гостиница, а воды временами не было. Ее носили со двора, и легендарный Остужев дефилировал по коридорам с полным ведром, декламируя своим бесподобным голосом:

— Раз студеною порой шла девица за водой…

Для прочих надобностей, на времена коммунального обезвоживания, имелся деревянный домик во дворе. Но не все до этого домика снисходили: некий московский депутат нашел вполне начальственную альтернативу и, побрезговав ходить на мороз, просто наложил кучу на полу гостиничного туалета.

Его-то, выходившего из неработающего туалета, и обнаружил, вместе со следами депутатской жизнедеятельности, народный артист СССР Александр Остужев.

Через несколько секунд гостиницу наполнил его глубокий голос:

— Да-а… — громко произнес Остужев. — Войну мы проиграли!

Обитатели гостиницы повысовывались из дверей.

— Войну мы проигра-али! — драматически повторил народный артист СССР.

Это тянуло на трибунал, и невольные слушатели осту-жевского монолога не знали, что им делать — то ли первыми бежать в ближайший орган власти, то ли временно оглохнуть. Дав соседям время на смятение, артист развил свою мысль вполне:

— Если народный депутат насрал на пол — войну мы проигра-али…

На открытие памятника Долгорукому, в год восьмисотлетия Москвы, согнали, разумеется, всякой твари по паре: рабочие, служащие, военные, народная интеллигенция… Оркестр, начальство. Все стоят, ждут; произведение искусства, слава богу, еще под покрывалом.

Покрывало сняли, и типовое чудило на лошади предстало, наконец, глазам общественности. После недоуменной паузы в тишине раздался негромкий голос композитора Сигизмунда Каца:

— Похож.

В пятьдесят каком-то году в Калькутту приехала английская королева.

Разумеется, прием на самом что ни на есть уровне, послы, атташе… А от СССР в Калькутте в ту пору случился какой-то партийный чувачок из торгового представительства, звезд не хватавший даже с невысокого советского неба.

И вот — во всех смыслах слова — представление: английская королева идет вдоль ряда послов и с каждым хоть несколько слов да скажет.

Дошли до чувачка.

А он к тому времени от ужаса забыл даже то, что учил, и, увидев перед собой Ее Величество, просто спросил:

— Do you speak English? Королева ответила:

— A little…

Дело было в конце пятидесятых в Стокгольме.

Зиновий Гердт и его аккомпаниатор Мартын Хазизов (уже немолодой человек, и тоже фронтовик) гуляли по городу — в сопровождении, разумеется, сопровождающего, молодого лейтенанта госбезопасности.

— Зямчик, — сказал вдруг Мартын, — я ничего не понимаю! Смотри: над дворцом флаг, значит, король дома. А мы же им враги! И гуляем по дворцу, и никто нас не останавливает, не проверяет документов… Зямчик, ты что-нибудь понимаешь?

«Зямчик» все уже понимал вполне (как, разумеется, и сам Мартын) — именно поэтому счел за благо помолчать. Но сопровождающий промолчать не смог.

— Видимость демократии! — заявил он, хотя его никто ни о чем не спрашивал.

Тут маленький Мартын повернулся к лейтенанту и спросил:

— Дима, сколько в тебе росту?

— Метр восемьдесят семь, — ответил Дима. И Мартын сказал:

— Вот весь — иди на хуй!

…Когда в доме Гердтов имели в виду кого-нибудь послать, то вместо мата задавали этот невинный вопрос:

— Сколько в тебе росту?

И человек понимал, что он уже идет — весь…

Дело было во Львове, в конце семидесятых. Маргарита Алигер, прибывшая на Западную Украину по линии Союза писателей, покупала в комиссионном магазине сервиз.

Попросила завернуть.

Немолодая продавщица сообщила, что сервиз, безусловно, завернет — если Алигер сама сходит в хозяйственный магазин и купит оберточную бумагу с веревкой. Алигер намека не поняла и пошла за веревкой. Купила пару метров бумаги. Вернулась в комиссионный. Продавщица кое-как упаковала фарфор и молча двинула его по прилавку в сторону покупательницы.

Уровень сервиса был очевидно занижен — даже по сравнению с советским, но Алигер и тут намека не поняла и, будучи целиком погружена в хозяйственные нужды, спросила, нет ли в магазине какого-нибудь мальчика, чтобы донести покупку до гостиницы.

Тут, наконец, продавщицу прорвало.

— Последний мальчик, — громко уведомила она крупную советскую поэтессу, — уволился в тридцать девятом году, когда вы нас освободили!