Джером Джером - На сцене и за кулисами

Затем мы начали репетицию, читая каждый свою роль по тетрадке. Все монологи, за исключением отдельных, самых коротких фраз, состоящих из двух-трех слов, пропускались. Ясно и внятно произносились только последние слова, составляющие реплики, все же остальное или проглатывалось, или так бормоталось, что никто ничего не мог разобрать, а то даже, для краткости, заменялось словами «и т. д., и т. д.». Более длинные сцены, происходившие между двумя или тремя лицами (а таких в пьесе было очень много), совершенно пропускались и репетировались тут же на сцене, только отдельно, в каком-нибудь углу ее. Таким образом, одновременно на авансцене репетировалась вся пьеса целиком, а в глубине ее, в одном углу между двумя субъектами происходила репетиция дуэли на палках, в другом — отец проклинал своего сына и выгонял его из родительского дома, а тут же, невдалеке, галантный молодой человек в клетчатой тоге объяснялся в любви прелестной молодой девушке, на коленях которой сидел семилетний мальчик.

Я с нетерпением ожидал своей реплики и раза два выскакивал невпопад на сцену, и уже стал сомневаться, существует ли моя роль в пьесе, как вдруг трактирщик дружеским кивком головы в мою сторону дал мне знать, что пора начинать. Я вскочил как угорелый и, как мне показалось, совершенно ясно и отчетливо сделал свои наблюдения относительно дурной погоды. Но все актеры стояли на своих местах, очевидно, ожидая меня; отсюда я вывел заключение, что меня никто не слышал, и повторил свое замечание еще раз громче, яснее и, насколько мог, более зычным голосом, после чего ко мне обратился режиссер:

— Ну, мистер Л., начинайте, мы вас слушаем.

Я объяснил ему, что сказал свою роль уже два раза, на что он ответил:

— О, это не годится. Так говорить нельзя. Даже здесь, на сцене, вас не слышно, как же вы хотите, чтобы вас слышали в театре? Не забывайте, что вы играете в огромном помещении, а не у себя дома.

Говорить громче, не причинив серьезного вреда своим голосовым связям, для меня показалось прямо-таки невозможным, и в эту минуту я от души пожалел бедных клакеров, которые должны сидеть на галерке и перекрикивать весь театр. Кто не играл в больших театрах, тому трудно себе представить, как слабо и прямо-таки неслышно звучит даже самая громкая обыкновенная разговорная речь. Хотя выучиться говорить на сцене очень легко — стоит только стараться произносить слова отрывисто и раздельно, а не так, как в разговорной речи, когда рот почти все время остается открытым. Зная этот фокус, можно говорить на сцене чуть ли не шепотом, и в театре будет слышно каждое слово.

Я скоро совладал с этой театральной премудростью, и репетиция продолжалась.

В конце первого акта было много движения, беготни, гама и шума, и потому режиссер счел своим долгом хорошенько объяснить актерам суть всего этого.

— Вы (трактирщик) поднесете фонарь к самому моему лицу как раз в то время, когда Джо Дженкс крикнет: «Вот он!» Я вскакиваю со своего места и опрокидываю стол (вскакивает и делает вид, что опрокидывает стол). Затем бросаюсь на вас с кулаками, вы стараетесь меня схватить; я ускользаю от вас, отбрасываю в сторону и выбегаю на середину (делает это). Бегу к двери, открываю ее, останавливаюсь на пороге и навожу на вас револьвер. Вы от страха приседаете на корточки (мы следуем указаниям режиссера, садимся на корточки и то и дело наклоняем головы, чтобы показать, что боимся наведенного на нас дула револьвера).

— В таком положении, — продолжает режиссер, — надо оставаться до самого конца действия, пока не опустится занавес. Вся эта сцена, мистер П., должна сопровождаться бурной музыкой. И пожалуйста, господа, держитесь подальше от рампы и суфлерской будки, а то некуда опускать занавес. А какая у нас передняя декорация? Есть ли у нас что-нибудь из внутреннего убранства хижины?

Этот последний вопрос относился к театральному плотнику, который перетаскивал какие-то полотна.

— Не знаю, — отвечал последний. — Где Джим? Эй, Джим!

Оказалось, что Джим ушел несколько секунд тому назад. Услышав свое имя, он обтер рукавом свой рот и возвратился назад, злобно бурча себе что-то под нос и негодуя на всех и на все за то, что ему не дают ни минуты покоя.

— Иду, иду, — ответил он, проходя через двор. — Чего орете, я еще не оглох, слава Богу, слышу. И какого вам черта надо? Ведь не горит еще.

Джим был главный машинист и сценариус; в то же время это был страшно глупый и несимпатичный человек. Если ему не удавалось улизнуть на одну секунду, он ссорился и ругался, так что, вместо того чтобы бранить его за постоянные отлучки, все были довольны и чувствовали облегчение, когда он убегал промочить глотку. Он, как и все театральные машинисты, страшно не любил актеров и актрис и считал их людьми, которые мешают на каждом шагу и без которых работа шла бы несравненно успешнее и скорее. Но главное достоинство этого субъекта заключалось в его капитальной глупости. Особенно рельефно обнаруживалась эта черта всякий раз, когда дело касалось декораций.