Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет [Авторский сборник]

Конечно, потом он бы, как и мы, грешные, ко всему привык: к последним известиям по радио, к совещаниям в Союзе композиторов, к субботним программам телевизионных передач. Он мог бы даже вместе с нами удивляться своевременному выходу толстых журналов и радушной улыбке делопроизводителя из ЖЭКа. А кое-что он нашел бы и свое, давнишнее. Он бы не поразился, если бы к его уху прилипли чужие, мокрые губы и прошептали: «Слышали? Ах, не слыхали? Тогда слушайте… У Ивана Ивановича опять неприятности».

Удивительно живуче племя разносчиков неприятных слухов. Во времена Бориса Годунова они с удовольствием распространяли вести о комете, при Алексее Михайловиче — о недостатке соли, при Петре Первом — о народившемся антихристе. Это они, слухачи, помогали Дантесу, отравляли жизнь Лермонтову, сочиняли небылицы про Толстого.

В наше время слухачи любят, просто обожают разносить сообщения о мнимых смертях известных артистов, о столь же мнимых миллионных состояниях писателей, о несуществующих законопроектах, о несостоявшихся перемещениях на службе, — о многом, что на короткий миг, до первой проверки, может порадовать сердце обывателя.

У слухачей много «самых достоверных источников», много разных агентов: ОГГ — одна гражданка говорила; ЭНС — это не спроста; ЯСВ — я сам видел, — всех не перечесть. В основе информации этих агентств лежит воображение, попытка выдать желаемое за действительное, реже факт, чаще фактик, приправленный буйной фантазией.

Постепенно фактик теряется, отходит в сторону — остается плотная, трудно прошибаемая масса догадок, предположений, пересудов.

Лучшим ударом по такой «самой последней новости» было бы краткое, в три строчки, сообщение в местной печати, по местному радио. Но это у нас как-то не принято, ложный стыд оказывается сильнее благоразумия.

Агентство ОГГ учреждено почти в каждом населенном пункте. Штаты его нигде не регистрированы, должностные оклады отсутствуют, вся работа идет на общественных началах.

Есть такое отделение и в Краюхе. И если бы Кузьма Егорович Стряпков в понедельник не поднялся чуть свет и не заторопился в горпромсовет, то первые сведения о ночных происшествиях он получил бы от племянницы Капы.

Но Капа еще не успела сходить на базар, она спала сном младенца и не слышала, как Стряпков гремел на кухне посудой. Только когда щелкнул замок у наружной двери, племянница чуть приоткрыла глаза, глянула на часы и, не поняв, куда в такую рань мог уйти дядя, перевернулась на другой бок.

Улицы были пустынны. Стряпков до самого горпромсовета не встретил никого, кто мог бы ему сообщить об аресте трех работников горпромсовета, об изъятии у Христофорова двух с гаком миллионов рублей и об отбытии самого Юрия Андреевича в лучший мир.

Кузьма Егорович встретил только милиционера Сургучева и паровозного машиниста Суровцева, спешившего в депо, но, как известно, люди этих профессий разговорчивостью не отличаются.

Сегодня у Кузьмы Егоровича были все основания прийти на службу раньше других, вместе с уборщицей тетей Дусей. Он знал, что тетя Дуся особого рвения к соблюдению чистоты не проявляет, но кабинет председателя убирает хорошо. Стряпков все рассчитал: тетя Дуся откроет кабинет Соловьевой и минут за десять разделается с ним, потом пошаркает березовым веником в комнатах первого этажа и поднимется во второй — разогревать куб, мыть тряпки, пить чай и читать «Трудовой край». Вот когда удобнее всего будет перетащить вазу в свою комнату, распаковать, изъять «вложение» и заменить портрет. Кузьма Егорович с полуночи размышлял, надо ли заменить портрет, не лучше ли вообще кокнуть эту чертову посудину и удивить Каблукова чем-нибудь более выдающимся. Если бы Леон Стеблин мог быстро сотворить другой подарок, Кузьма Егорович с легкостью пнул бы вазу ногой. Но Стеблин будет кочевряжиться, заломит неслыханную цену и потребует уйму времени. А тут надо торопиться, Каблуков, наверное, не забыл, что Кузьма Егорович бросил его на произвол судьбы в лесу около Остапова. Нет, придется вазу сохранить, а портрет заменить.

…Все получилось так, как предполагал Кузьма Егорович. Тетя Дуся, увидев его, нисколько не удивилась. Стряпков в дни квартальных и годовых отчетов, случалось, приходил раньше срока. Тетя Дуся вообще больше молчала. Она могла беседовать только на две темы — о своих болезнях и о международных отношениях. Политику она любила всей душой, слушала все радиопередачи, знала министров иностранных дел всех стран. Правда, в географии у нее еще были кое-какие пробелы, так сказать, белые пятна. Тетя Дуся, например, искренне считала Лондон ближайшим соседом Вашингтона. Но простим ей это.