Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет [Авторский сборник]

— Молчи, родной. Не надо меня ничем утешать. Я тебя и так люблю. А жену бросить не позволят. Молчи.

Успокоюсь, бывало, а сам думаю: «Ах ты моя крохотная, умненькая! Правду говоришь. Только заикнись я о разводе и — переходи, Иван Петрович, в первобытное состояние, на низовую работу и носи десяток лет выговор за бытовое разложение…»

Повидаюсь, бывало, с ней, как будто в чистой реченьке искупаюсь — жить хочется, энергии как в стосильном двигателе, горы могу свернуть. Я ей так благодарен был за ее любовь чистую, нежную. На руках носил. «Скажи, милая, что тебе надо? Из-под земли раздобуду, все, что хочешь!» А она: «Ничего мне, родной, не надо…»

Как-то я к ней прикатил невзначай и застал в стареньком ситцевом халатике, и чулки штопанные. У моей дуры этих халатов с десяток и чулок пачки валялись… Я на Полю накинулся: «Как же тебе не стыдно от меня скрывать свои нехватки!» Она засмеялась: «За кого ты меня принимать будешь? Я тебя не за должность твою, не за высокую зарплату люблю…»

Как ни осторожны мы были, все выяснилось. Вернулся я из очередного «вызова» домой, а благоверная моя чертом смотрит:

— На, почитай, какое я письмо сочинила. Могу Маленкову послать, могу Шкирятову. Выбирай. Выбирай любое — или Пелагею свою, или…

Полю к осени перебросили, конечно не без старания моей благоверной, куда-то за Урал. Недаром моя с заведующим облоно дружбу завела, все шепталась…

С тех пор я свою Марью Захаровну ненавижу. А живу. Живу! Если бы тогда не струсил, не отказался от моей хорошей, каким бы я счастливым был! Как она меня любила, Поленька моя. Никогда у меня такого счастья больше не будет.

И вообще ничего радостного у меня больше не будет. Ничего нет и ничего не будет.

Что же это такое? Куда все от меня ушло? Как это случилось, что я все растерял? Река Сура под Алатырем синяя-синяя… Филипп Иванович, дядя Филин, все посмеивается. «Не бойся, Шебалин, не бойся…» Доктор Кац без зуба очень смешной был… Кто это там поет: «Никогда, никогда…» Поля! Милая. Что это со мной сегодня?! Костька сказал: «Надеюсь, не забыл?» Как все нехорошо. И пить хочется. Все в горле пересохло…

Отец лежал на полу, лицом вниз. Врачи сказали, что он умер от инфаркта два часа назад. Значит, он умер почти сразу после того, как я нагрубил ему. А я эти два часа не знал, что его уже нет в живых, думал о нем плохо, бранил его.

Я никогда не видел маму в таком состоянии — она лежала на полу рядом с папой, билась головой об пол и кричала. Как она кричала!

— Это я, Ваня, виновата! Прости меня, Ваня!

А я думал, что папа и мама не любили друг друга, больше того, ненавидели и жили вместе по непонятным для меня причинам.

Как она кричала!

— Прости меня, Ваня! Милый, прости…

Приехал дядя Алеша. Потом его жена Лидия Михайловна. Потом приходили пожилые люди, говорили о папе, вспоминали, как они с ним вместе работали. На другой день появился какой-то старик. Его все называли Филипп Иванович. Он долго смотрел на папино лицо и сказал дяде Алеше:

— Я помню, как он девчонку из-подо льда вытащил. Хорошо жить начинал, очень хорошо… Я позавчера его видел. Кто бы мог подумать…

Мама больше не кричала. Пожилая женщина, очень накрашенная, ее называли по фамилии — Максименко, тихо сказала соседке, кивнув на маму:

— Хотя бы для приличия слезы выжала.

— А что ей! Рада небось.

У меня было огромное желание выставить их, но я сдержался.

После похорон у нас долго был дядя Алеша. Мама побыла с нами немного, потом заплакала и ушла в свою комнату. Я несколько раз заходил к ней, посмотреть, как она себя чувствует. Она лежала на диване с закрытыми глазами, но не спала. Я осторожно целовал ее в щеку и уходил. Не знаю, возможно, я ошибаюсь, но после моего ухода мама начинала плакать. Дядя Алеша больше молчал. Он посоветовал мне открыть папин письменный стол и просмотреть все, что там есть.

В самом нижнем ящике я нашел пухлую папку, на которой было написано: «Костин архив». В папке лежали мои тетрадки, когда я учился в первом классе, с палочками и первыми буквами, мои рисунки, моя записка: «Папа, у меня сломался фонарик. Почини его, пожалуйста». Я нашел много моих снимков — от самого первого, на котором я был снят голышом, на простынке. На фотографии рукой папы написано: «Костя трех месяцев».

И еще я нашел в этой же папке большой конверт с письмами. Я прочитал только первые строки: «Родной мой, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась». Взглянув на подпись, я понял, что это письма от Поли. Я спросил дядю Алешу: что мне делать с письмами? Он ответил: «Делай что хочешь, но так, чтобы мать о них ничего не знала».