Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет [Авторский сборник]

— Сорок три, бухгалтер, женат, бездетный, любит преферанс, водочку, скуповат…

Или:

— Двадцать семь, жена, один ребенок, верна мужу, купила себе на платье…

Иногда мы проверяли себя. Мы останавливали «жертву» и, многократно извинившись, объясняли, что мы студенты киноинститута и нам, дескать, все это необходимо для развития наблюдательности.

Интересно было смотреть, как у людей с лица уходила настороженность, появлялась улыбка и они охотно отвечали на вопросы. Угадывали мы в общем неплохо — половину. Только двое не захотели разговаривать с нами, а одна с виду добродушная женщина пригрозила крикнуть милиционера. А прохожий, которого я принял за «солидного профессора, пятидесяти лет, семейного, молчаливого», охотно включился в игру:

— Угадайте!

Мы назвали десяток профессий: актер, писатель, хирург, — а он хохотал и повторял:

— Не то, молодые люди, совсем не то…

Мы так и не угадали. Он сам сказал:

— Приходите через полчасика во Второй гастроном — и прямо к рыбной секции. Кстати, получили селедочку с анчоусным соусом… Пальчики оближете…

Мы зашли в гастроном. Наш знакомый приветливо помахал нам из-за прилавка:

— Селедочки не желаете?..

В Большом Черкасском переулке я вспомнил о нашей игре и пожалел, что со мной нет Леши Телегина. Здесь нам было бы легче решать наш «физиокроссворд», — во всяком случае, на один вопрос мы могли отвечать совершенно безошибочно: «служащий».

Они шли, шли толпой, а я стоял и думал: «Почему их так много?»

А двери хлопали, скрипели. Из них все выходили и выходили люди.

Одни, особенно женщины, торопились, у многих из них был озабоченный вид. Другие, не спешили, перекидывались фразами о своих делах. До меня долетали обрывки разговоров:

— Самойлов на этом деле собаку съел…

— Так он тебе и подпишет!.. Ему ничем не докажешь!

— У них прирост шесть, а он уверяет — семь…

— Вместо Григорьева сейчас Беседин. Этот попроще…

В довершение всего я столкнулся с человеком, очень похожим на Телятникова, — такой же большой нос, черные глаза под широкими бровями и такие же толстые масленые губы.

Мы долго не могли с ним разойтись: он направо — и я направо, он налево — и я налево. Потом он с кавказским акцентом сказал:

— Молодой человек, пожалуйста…

Я не мальчик, отлично понимаю необходимость государственного аппарата, и все-таки у меня крутились всякие мысли о том, не слишком ли много у нас служащих?

Как назло, мне попалось кафе-закусочная. И я с кем-то «разделил на троих»…

Дома я ничего не сказал о своих переживаниях, мне вообще не хотелось ни о чем говорить…

А вечером мы с Надей пошли погулять и, как бывало с мамой, в конце прогулки очутились на Красной площади.

На ней было тихо, торжественно-спокойно. Мы медленно прошли мимо Мавзолея и присели отдохнуть на трибуне.

Как всегда на Красной площади, жизнь показалась мне прекрасной. И я подумал, что у нас все будет хорошо. И решил: в горком ходить не надо. Надо работать, не пропускать дежурств в дружине, хорошо учиться в институте — надо строже относиться к себе. Мои переживания, домашние дела вывели меня из равновесия. Теперь у нас все в порядке: Надя со мной, Нинка здорова… Ничего, я встану крепко на ноги, я же умею и люблю работать, я хочу быть настоящим коммунистом. Меня примут в партию. Не сейчас, но примут. Только бы сейчас не сорваться, не считать себя обиженным, а жить, как жил, нет, не как жил — лучше.

Уговорю Надю учиться. Теперь ей можно — Нинка устроена. У нас есть наша мама.

Никогда я, кажется, не жалел так, как сейчас, что отца нет в живых!

Мама сказала, что приходил заместитель секретаря парткома Григорий Силантьич, которого все на комбинате называют только по отчеству — Силантьич, и что он обязательно зайдет еще.

Я пеленала Нинку — и вдруг слышу, мой сосед Владимир Николаевич громко говорит:

— Вам сказали, гражданин, — не живет!

Коля отвечает:

— Но мне дали справку! Живет.

— До чего же вы, гражданин, мягко выражаясь, странный. Идите, гражданин, идите…

Слышу, замок щелкнул, открывают дверь. Сейчас Коля уйдет… Что же мне делать?

Я Нинку в кроватку, а сама в прихожую. Коля увидел меня и говорит Владимиру Николаевичу:

— Это вы странный… Вот она, живет.

Я схватила Колю за руку. Владимир Николаевич посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел. И в одном этом взгляде было все — удивление моей «нестойкостью» и мужская насмешка: «Эх вы, дуры бабы! Вас только помани!» Была и тревога: «А если он опять тебя, глупую, обманет?»