Аркадий Арканов - Вперёд в прошлое

Но все всё слышат и, покатываясь от смеха, указывают на меня пальцами...

– Возьми на дорожку, – сует мне отец кулек со сливочным печеньем и целует меня.

– Бывают в жизни огорченья! Заместо хлеба ешь печенье! – кричу я на весь перрон.

Все умирают со смеху.

– Умница! – говорит затылок. – Будешь у нас в самодеятельности...

«Бери ложку, бери хлеб и садися за обед», – поет пионерский горн.

А мы все идем, идем, идем...

Все босиком, в одних трусах... Пахнет соснами... Мы играли в казаки-разбойники, и меня поймали...

Четверо казаков ведут меня на допрос. Затылок, два профиля. А задний – предатель. Предал за порцию компота. Он сказал им, где я прячусь. Вокруг ребятня. «Разбойника поймали!.. Разбойника поймали!..»

– А ваша вожатая, – говорю я, – физкультурником зажатая!

– А твоя вожатая – завхозом зажатая, – говорит затылок.

– А угадай, что сегодня на ужин? – спрашиваю я.

– Манная каша, – отвечает затылок.

– Каша манная – ночь туманная! – выкрикиваю я, довольный тем, что подловил его.

Ребята закатываются. Один от смеха падает с дерева.

– Досмеешься! – зло шепелявит затылок.

«Спать, спать, по палатам», – протяжно поет пионерский горн. Только это не горн. Это высоко-высоко за облаками бесконечно-одиноко звучит труба Майлса Дэвиса...

За несколько шагов до третьей колонны Большого театра, где меня ждет моя будущая жена, а теперь, после того момента, моя бывшая жена, я поправляю галстук и застегиваю пиджак.

Она только что вернулась с пляжа, и от нее еще пахнет водой. Она – это несколько веснушек на носу и растянутые невидимыми резиночками глаза...

– Ты меня любишь? – совсем тихо спрашивает она.

Я хочу так же тихо ответить: «Да, конечно», но нас почему-то обступает огромное количество любопытных. Они сбегаются со всех близлежащих улиц и площадей. Они выдавливаются из ГУМа. Они даже бросили смотреть «Лебединое озеро» в Большом театре и валом валят из его дверей...

«Смехач в любви объясняется!» – таинственно сообщают они друг другу. Откуда им все известно? Ведь мы с ней говорим так тихо.

– Так ты меня любишь? – совсем шепотом спрашивает она.

Все застыли. Сейчас что-то будет...

– Любовь не картошка! Не выкинешь в окошко! – кричу я.

Смех перемешивается с возгласами: «Сила-а!.. Любовь осмеивает? Да они ради красного словца не пожалеют и отца!.. Ну дает!»

– Ты меня любишь? – беззвучно шевелит она губами.

– Любовь – что струя из водопроводного крана! Течет, пока не перекроешь! – ору я раздраженно.

От хохота содрогается Большой театр. И опять возгласы:

«Насмехается!.. И чего она в нем нашла?.. Да плюнь ты на него, девушка!.. А здорово он ей, а?..»

– Ты меня любишь? – одними глазами спрашивает она.

– Да... конечно, – говорю я, чуть не плача.

Гулом разочарования встречает толпа мои слова. Им уже не интересно. Они снова заполняют близлежащие улицы. Они снова вдавливаются в ГУМ. Они валом валят в двери Большого театра. Они снова хотят смотреть «Лебединое озеро»...

А мы все идем, идем, идем... И скоро, видимо, придем к концу. И я, кажется, весь высмеялся и все просмеял.

Не понимаю только, то ли меня ведут на казнь, потому что я все просмеял, то ли я все просмеял, потому что меня ведут на казнь. Мы подходим к громадному цирку под названием «Финита ля комедия». Окошечко кассы закрывает табличка: «На сегодняшнюю казнь все билеты проданы!»

Я вытаскиваю контрамарки, которые положены мне по указу, и раздаю их направо и налево первым попавшимся счастливчикам. И вот мы входим в цирк. Все пятеро в черных фраках и в цилиндрах. А мои сопровождающие, кроме того, и в белых перчатках.

Цирк забит до отказа. Даже в проходах нет ни одного местечка, где можно было бы пристроиться. Люди едят мороженое в вафельных стаканчиках, трюфели и кашляют... Взгляды всех скрещиваются в центре ослепительно освещенной арены, где установлены разноцветная плаха и похожий на молодого жеребца тонконогий черный венский электрический стул. Я не могу оторвать глаз от плахи. Она вся заклеена приветствиями: «Добро пожаловать, смехач!»... «Одна голова хорошо, а две лучше!»... «В здоровом теле здоровый дух вон!»...

Меня подводят к тонконогому черному венскому электрическому стулу. Барабанная дробь горохом рассыпается по всему цирку. Оркестр ставит жирную точку продолжительным мажорным аккордом...

Внезапно наступает тишина. Такая тишина, что начинает колоть в ушах. И в этой тишине откуда-то из-под купола звучит голос по радио: