Стивен Ликок: Из сборника «Еще немного чепухи» 1916г.

– Жаль, жаль, – сказал он. – Вот у кого была бездна юмора! Неистощимый запас шуток. Помню, мы вместе жили в пансионе, и однажды вечером он натянул поперек коридора веревку и ударил в обеденный гонг. Жильцы стали спускаться в столовую, и один старик второпях сломал себе ногу. Мы чуть не умерли со смеху.

– Бог мой! – воскликнул я. – Ну и шутник! И часто он так забавлялся?

– С утра до вечера. Только этим и был занят. То положит дегтю в томатный суп, то натрет сиденья воском или воткнет в них булавки. Он был просто начинен блестящими идеями; они приходили ему в голову без всяких усилий, сами собой.

Мак-Гэн, насколько я понимаю, умер, но я не собираюсь жалеть о нем. Право, мне кажется, для большинства из нас давно уже прошло то время, когда считалось забавным воткнуть булавку в сиденье стула, или набить подушку колючками, или положить в ботинок соседа живого ужа.

Мне всегда казалось, что настоящий юмор, по самой сути своей, не должен быть злым и жестоким. Я вполне допускаю, что в каждом из нас сидит этакое первобытное дьявольское злорадство, которой нет-нет да и вылезет наружу, когда с кем-нибудь из наших ближних стрясется беда, – чувство, столь же неотделимое от человеческой натуры, как. первородный грех. Что ж тут смешного, скажите на милость, если прохожий – в особенности какой-нибудь важный толстяк – вдруг поскользнется на банановой кожуре и грохнется оземь? А нам смешно. Конькобежец чертит по льду замысловатые круги, хвастаясь своим искусством перед зеваками, вдруг лед трещит и бедняга проваливается в воду, – все весело хохочут. Вероятно, далекому нашему прародителю такое происшествие только тогда показалось бы смешным, если бы толстяк сломал себе шею, а конькобежец ушел бы под лед навеки. Могу себе представить – вокруг зияющей дыры, поглотившей конькобежца, стоит орава троглодитов и, что называется, лопается от смеха. Если бы в те времена издавали газеты, этот случай появился бы в печати под броским заголовком: «Презабавное происшествие. Неизвестный провалился под лед и утонул».

В условиях цивилизации наше чувство юмора несколько притупилось. Смешная сторона подобного рода происшествий теперь уже как-то не доходит до нас.

Правда, дети в значительной мере еще сохранили первобытную способность наслаждаться жизнью.

Помню, однажды мне пришлось наблюдать такую сценку. Два мальчика делали снежки и складывали их в кучу. В это время мимо шел какой-то пожилой господин, по всем признакам явно из породы «жизнерадостных старичков».

При виде мальчиков он заулыбался так, что даже его золотые очки засияли от удовольствия, и, махнув рукой, крикнул:

– А ну-ка, ребята! Пали! Огонь по мне! Развеселившись, он не заметил, как сошел с тротуара и очутился на мостовой, где его сбил с ног мчавшийся во весь опор экипаж. Старик упал в сугроб. Он лежал, тяжело дыша, и, не в силах подняться, тщетно пытался очистить лицо и очки от снега. И тут милые мальчики, захватив побольше снежков, ринулись в атаку.

– Огонь! – кричали они. – Бей в него! Бей!

Однако, повторяю, так же, как и большинство людей, я считаю, что юмор прежде всего должен быть беззлобным и не жестоким; кроме того, в нем не должно присутствовать ничего такого, что даже случайно могло бы вызвать в воображении картины горя, страдания или смерти. Шотландский юмор (который в целом я высоко ценю), на мой, нешотландский, вкус, весьма грешит в этом отношении. Возьмем хотя бы такой широко известный анекдот – привожу его здесь не за какие-то особые достоинства, а только как образчик подобного юмора.

Некий шотландец не ладил с молодой свояченицей и никуда не хотел ходить с ней, сколько жена ни просила его об этом. И вот, случилось так, что жена этого шотландца тяжело заболела.

– Джон, – прошептала она слабеющим голосом,– за моим гробом ты пойдешь рядом с Дженет. Прошу тебя об этом.

Сделав над собой усилие, шотландец ответил:

– Хорошо, Маргарет. Для тебя я готов на все. Но имей в виду, этот день будет для меня окончательно испорчен.

Если тут и есть какой-нибудь юмор, для меня он теряется: все смешное заслоняет реальная, живая картина, которую эта сцена вызывает в воображении – погруженная во мрак комната, умирающая женщина и ее предсмертный шепот...

У шотландцев, несомненно, особый взгляд на мир. Этот удивительный народ – которым я не перестаю восхищаться – испокон веков предпочитал дневному свету тьму, бестрепетно ждал дня Страшного суда и не терял своей мрачной веселости даже перед лицом смерти. Из всех наций только шотландцы не побоялись превратить дьявола – под разными прозвищами, вроде Старина Ник – в доброго знакомого, не лишенного своеобразного обаяния. Несомненно, в их юморе есть что-то от примитивного мироощущения наших диких предков. Для первобытных людей, достаточно часто видевших смерть собственными глазами, для которых загробный мир был как бы живой реальностью, ощутимой во тьме ночного леса или в реве бури, для них – наших далеких предков – не было ничего естественнее, как попытаться взять страх в полон, завязав веселое, бесшабашное знакомство с пугающими их силами неведомого. Шотландский обычай бдения и веселой церемонии у тела усопшего возвращает нас к младенческой поре человечества, когда бедный дикарь, ошеломленный свалившимся на него несчастьем, пытался делать вид, будто умерший продолжает жить. Наши похороны с их обязательным трауром и тщательно разработанным ритуалом прямо происходят от веселых пирушек прошлого, а наш гробовщик – не что иное, как потомок веселого церемониймейстера, распоряжавшегося похоронными плясками. Со временем похоронные церемонии и траурные одежды видоизменялись, и нарочитое веселье уступило место черному катафалку и мрачным плакальщикам, шагающим за гробом, которые и призваны олицетворять холодное достоинство нашей скорби,