Марта Кетро - Плохие кошки

Леночке было ужасно жалко Леонида Ильича — он стоял посреди гримерки, большой и нелепый. И рукав пиджака был у него весь испорчен.

— А давайте ему поводочек купим! — предложила Леночка. — Мы его будем на время спектаклей в гримерке за поводочек привязывать!

— К чему привязывать?! — Полянская вложила в этот вопрос весь свой сарказм.

— Да хоть к батарее! — парировала Леночка.

Леонид Ильич только рукой махнул и пошел из гримерки прочь. На следующий день, впрочем, принес поводок.

Теперь жители М-ска могли наблюдать, как во время спектаклей кто-то из обслуги выводит с черного хода театра большого черно-белого кота на поводке и битых два часа выгуливает по окрестным газонам, а кот кричит и пытается вырываться. Потому что привязывать в гримерке к батарее все-таки не получилось. Слишком громкий был у Мерзика голос, слишком несчастным и униженным чувствовал он себя от подобной несвободы. Помножьте одно на другое — и получится психологическое оружие такой силы, что ни в сказке, ни пером, ни как-то иначе. Это было слышно уже не только на сцене, но даже в буфете и в фойе, и уже приходила под двери дирекции театра делегация местных бабушек, грозя всяческими карами, включая открытое письмо в «Гринпис».

Фестиваль начался без приключений. Поводок действовал, Мерзика было не видно и не слышно. Леонид Ильич мысленно благодарил Леночку за светлую идею. Он сидел в боковой ложе справа от сцены и дремал На сцене шел «Гамлет», уже четвертый за последнюю неделю, и пока Лозинский выигрывал у Пастернака 3:1. Эти явно нахватались модных столичных тенденций — по сцене ходили люди в строгих пиджаках, вся охрана снабжена была милицейскими черными рациями, которые при всяком удобном случае вполне натурально перхали, воспроизводя невнятные обрывки внутренних переговоров. Гамлет — бледный, изящный, как барышня жеманный — метался по сцене в ярко-голубом шелковом пиджаке, с цветным платком на шее, но Леониду Ильичу было лень думать, к чему это все и зачем его так разрядили. За свою долгую театральную жизнь видел он и не такое. Вот и завтра по расписанию был опять «Гамлет». И опять соригинальничали — «Гамлета» привезли в переложении Сумарокова, сделанном в середине восемнадцатого века. Кажется, что-то такое Шокин читал на заре туманной юности, по старому, еще с ятями, изданию. Был он тогда горяч и любопытен, поражен вирусом энтузиазма и всеми силами старался обратить на себя внимание. «Хитро выпендриться», — невесело думал он сейчас, по прошествии лет. Потому что давно убедился на практике — наиболее банальными всегда оказывались именно те постановки, которые претендовали на. Отчего так выходило? Шокин не знал. Может быть, оттого, что смысл уходил в броские и незначительные мелочи, как пар уходит в гудок? Менее всего сумароковский «Гамлет» имел отношение к Шекспиру, зато носил характерные черты политического памфлета. Да и переведен-то был как-то не по-человечески. То ли с французского, то ли с немецкого. «К выборам, что ли, стараются? — думал Шокин. — Ну-ну».

Действие плавно подкатилось к третьему акту, Гамлет завел своеобычное: «Быть иль не быть — таков вопрос; что благородней духом — покоряться…», [2] Здесь и далее — цит. по пер. М. Лозинского. Шокин совсем заснул, и ему даже начало что-то такое сниться нейтральное, бытовое — какое-то серое утро, и он никак не может отыскать в кухонном шкафчике банку с растворимым кофе… На пару минут он выпал из реальности и был внезапно разбужен взрывом хохота в зале.

— Эй, люди! Помогите, помогите! — раздался голос Полония из-за портьеры, и зал опять грохнул. Посреди сцены, припав на передние лапы, сидел Мерзик. Мерзик затаился и готовился к прыжку. Его грудь была обхвачена ремешками, уши грозно прижаты, а сзади волочился кожаный хвост с петлей на конце.

— Что? Крыса? — растерянно пролепетал Гамлет, озираясь на кота, и обнажил шпагу.

Мерзик, точно по команде, метнулся туда, где затаился Полоний, едва не сбив королеву Гертруду с ног. Она взвизгнула и отскочила.

— Черт, что это?! — воскликнул невидимый Полоний. Портьера бодро зашевелилась.

— Брысь!!! — вскочив со своего места, запоздало рявкнул Шокин сверху. Это вышло не нарочно, а как-то само собой.

Зал замер, обескураженный неожиданным гласом с неба, но спустя мгновение снова разразился хохотом и аплодисментами. Шокин посерел лицом и осел мимо кресла судорожно хватаясь за левый лацкан.

Разразился страшный скандал. Руководство М-ского драматического обвинили в провокации. Болтали разное — что пытаются подавить любую инициативу и отвратить театр от современности, что нарочно провалили самую яркую и нетривиальную постановку, и даже что тут был прямой выпад против сексменьшинств, которые тоже в своем праве, — только Шокину это было уже все равно. Он оправлялся от обширного инфаркта в городской клинической больнице. Леночка, чувствуя себя кругом виноватой, навещала его каждый день, носила печенье и апельсины. Было больно на него смотреть — он посерел, осунулся, продолжением руки его теперь была вечная капельница на металлической подпорке. А Леонид Ильич ничего, крепился. И даже шутил: «И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от кота своего…» [3] Искаженная цитата из «Песни о вещем Олеге».