Михаил Барановский - Джинса

— Покойник уже во дворе, — говорила она Жориной маме. — Не тяни! Его вот-вот увезут. Ищи тогда свищи. А к чужим трупам не подступишься. Этот-то свой. И Жорка твой к нему хорошо относился. Идите. Тут стесняться нечего. Покойному все равно, а ребенку — польза. Значит, слушай меня внимательно…

Жора с мамой спустились по лестнице во двор.

— Боже милостивый, — сказала со вздохом сестра Ивана Петровича, оглядывая усопшего.

Тот уже лежал в гробу, выставленном у подъезда на двух табуретках — обмытый, побритый, в свежем выглаженном костюме с выражением тихого счастья и полного умиротворения на обескровленном лице.

Казалось, «Боже милостивый» также осмотрел покойника и остался доволен.

— Кого хороним? — бойким голосом спросил кто-то из подошедших соседей.

— Петрович откинулся, — печальным тоном ответил ему известный всему двору забулдыга и горестно закурил.

— Все там будем. Всех землей закидают, — констатировал собеседник и вздохнул: — Надо курить бросать.

Забулдыга пустил дым через частые бреши в зубах и сказал с апломбом:

— Курить я буду, но пить не брошу.

Сестра покойного, кивая в сторону Петровича, обратилась к какой-то женщине, стоявшей рядом:

— Костюмчик этот я ему лет двадцать назад как из Прибалтики привезла. А он говорит: «Вот, говорит, будет теперь у меня два костюма. Один, говорит, на выход, другой на вынос», — и тихо заплакала, прижимая ко рту носовой платок.

Прощание с Петровичем тем временем подходило к концу. Казалось, он совсем заскучал в своем гробу. Граждане разбрелись группками по двору, покуривая и переговариваясь. У тела оставались только самые близкие. Какие-то люди отдавали распоряжения: кому занимать места в катафалке, кому садиться в легковой автомобиль, кому заносить гроб. Маргарита Ивановна с палочкой, похожей на засушенную узловатую старческую руку, подошла к Жориной маме, держащей за плечи испуганного сына с красным пятнышком на щеке:

— Лида, — сказала Маргарита Ивановна, — с родственниками Петровича я уже все порешала. Они не против. Значит, все, как я тебе говорила. Возьмешь его за руку, палец, значит, приложишь к щечке и подержишь так минутку-другую. Сама увидишь, как эта гемангеома на глазах у тебя рассосется.

Лида, нервно прикасаясь дрожащей рукой то ко рту, то ко лбу, тяжело вздыхала:

— Нет, я не могу. Маргарита Ивановна, ну как это, при всех…

— Так, ты это брось! — потрясывая в воздухе палкой, строго говорила Маргарита Ивановна. — Что значит «не могу»? Минутное дело. А по врачам годами таскаться ты можешь? Давай! Не дури. Это ж народная медицина! Вековые традиции!

После некоторого колебания Лида нерешительно подошла к гробу, держа одной рукой сына, другой с брезгливостью взяла руку Петровича и попыталась дотянуться ею до Жориной щеки. Жора начал плакать и вырываться.

— Женщина, что вы делаете?! — вмешался какой-то мужчина.

Лида, и без того вся на нервах, бросила ему раздраженно:

— Да не мешайте вы! — и тут же обратилась к сыну: — Перестань! Это одна минута! Жора!

Жора изо всех сил выдирал руку. Ему было страшно даже стоять в непосредственной близости от трупа, не говоря уже о том, чтобы мертвецкий палец дотронулся до его щеки.

— Жора, будь мужчиной! Потерпи минуту!

Жора дернулся. Лида сделала шаг вслед за вырывающимся мальчиком, другой рукой продолжая крепко держать Петровича за холодную ладонь.

Гроб соскользнул с табуреток и обрушился на землю. Причем Петрович, что называется, перевернулся в гробу и выпал из него, словно с верхней полки в вагоне поезда. Вместе с ним упали и Жора, и мама, которая продолжала мертвой хваткой держать обоих, как в хороводе. Да только вот кто ж водит хороводы с покойниками?

На какие-то секунды во дворе воцарилась гробовая тишина вследствие переживаемого гражданами шока. Что-то зазвенело в воздухе, как, случается, звенит в ухе. Еле-еле уловимый звук, как далекое стрекотание кузнечика, а может, сверчка. И тут посреди этой мертвой тишины из свободной руки Петровича выскользнуло что-то черное и блестящее, мелодично звякнув от соприкосновения с асфальтом. Люди, что были поблизости, поспешили на помощь потерпевшим.

Приблизившись к разметавшейся по центру двора троице, они заметили рядом с распахнутой ладонью Петровича выпавшую костяшку из домино — «пусто-пусто».

Совершив этот неожиданный ход, покойник поступил еще более непредсказуемо. Он исчез. То есть растворился или испарился. Будто какая-то невидимая огромная корова своим языком слизала Петровича с асфальта этой жизни, не оставив ничего: ни одежды, ни обуви, ни даже бинтика, которым ему заботливо подвязали отвисшую челюсть. Никакого следа. Пусто-пусто.