Илья Ильф: Двенадцать стульев

Действие «Двенадцати стульев» развертывается в том же 1927 году, в котором был написан роман. В богатой коллекции отрицательных типов, выведенных в нем, можно найти персонажей с особенно отчетливой печатью того времени. Но рядом с ними есть и такие, которые дожили до наших дней, весьма мало изменившись и самым фактом своего существования подтверждая, что пережитки капитализма не так-то легко победить.

К первой категории принадлежат деятели «Меча и орала» — начиная со злобствующего пустозвона и бездельника Полесова и кончая председателем «Одесской бубличной артели» нэпманом Кислярским, готовым пожертвовать немалую сумму на дело реставрации капитализма и тут же, при первой опасности разоблачения, донести на всех своих соратников по организованному Бендором «Союзу меча и орала». К галерее этих типов примыкает и бывший чиновник канцелярии градоначальства Коробейников, сохраняющий у себя на дому копии ордеров на реквизированную в начале революции мебель в ожидании дня, когда господа вернутся и за соответствующую мзду получат у нега сведения о том, где обретается их обстановка. К этим же типам принадлежит, разумеется, и сам Воробьянинов, живущий надеждой прокутить тещины брильянты в незабвенных для него с дореволюционного времени заграничных кабаках и домах терпимости.

Конечно, современный читатель, в особенности молодой, даже порывшись в памяти, не найдет в ней ни архивариуса, надеющегося при реставрации выгодно сбыть ордера на реквизированную мебель, ни нэпмана, жертвующего на эту реставрацию триста рублей. Эти типы, связанные в нашем представлении больше всего с первым десятилетием после революции, однако, написаны в романе с такой злостью, с такой насмешкой над старым миром, что и сейчас невольно протягиваешь нити от этих людишек из романа «Двенадцать стульев» к каким-нибудь выжившим из ума керенским, все еще свершающим турне по европам и америкам и разглагольствующим о том, как все было бы хорошо, если бы после февральской революции не последовало Октябрьской. Вспоминаются и зловещие фаюнины и кокорышкины, с такой силой изображенные в леоновском «Нашествии», — жалкие и злобные последыши, которые в период фашистской оккупации зашевелились кое-где по нашим градам и весям в обликах полицаев и бургомистров. Выведенные в «Двенадцати стульях», все эти типы тогда, в 1927 году, имевшие своих многочисленных и реальных прототипов в жизни, смешны в своем бессилии и отвратительны в своих упованиях. Благодаря меткости нанесенного авторами удара и сейчас, став тенями прошлого, эти фигуры не потеряли своего интереса для читателей.

Есть в романе и другая галерея типов. Это «людоедка» Эллочка с ее птичьим лексиконом из тридцати слов, с ее фантастической, смехотворной манией следовать модам американских миллионерш и с ее вполне практической людоедской хваткой в области выколачивания денег из своих ближних. Это застенчивый «голубой воришка» Альхен, маленький жестокий хапуга, присосавшийся к органам собеса и обкрадывающий беспомощных старушек во имя прокормления своего обширного семейства сытых бездельников; это «молодой человек с бараньей прической и нескромным взглядом», поэт-халтурщик Никифор Трубецкой-Ляпис, с его неизменными стихами о Гавриле, который был и хлебопеком, и лесорубом, и почтальоном, и охотником — в зависимости от того, в какой отраслевой журнал предлагалась очередная «Гаврилиада». Сколько ни трудились потом авторы литературных пародий, пожалуй, никто после Ильфа и Петрова так зло и смешно не изобличил позор литературной халтуры и приспособленчества.

То же можно сказать и о страницах романа, живописующих постановку гоголевской «Женитьбы» в театре «Колумб». Здесь авторы не вывели типов, подобных Ляпису, но это не помешало им с великолепной меткостью высмеять трюкачество и формализм в театральном искусстве, которые одно время пытались с большим шумом и треском выдавать себя за нечто передовое и ультра-р-р-революционное.

Но все это не исчерпывает содержания романа. Оно значительно шире. Даже в эпизодах, где преобладает юмор в чистом виде, разбросаны резкие сатирические штрихи. Вспомним хотя бы описание бесконечных речей о международном положении, которые па открытии трамвая в Старгороде произносят люди, хорошо потрудившиеся, но в силу нелепой инерции портящие длинными речами заслуженный праздник и себе и другим. Или эпизод взимания Бендером платы за обозрение Пролома в Пятигорске — жульническое предприятие, успех которого психологически основан на том, что экскурсанты привыкли к нелепой деляческой системе взимания городскими властями платы за осмотр чего угодно и где угодно, Сатирические картины преобладают в романе, но нет нужны грешить против истины, представляя дело так, что «Двенадцать стульев» — сатирический роман в чистом виде. Рядом с главами и эпизодами сатирическими, и притом всегда смешными, в нем есть главы, не содержащие в себе элементов сатиры. Напрасно было бы искать их, скажем, в такой главе, как «Междупланетный шахматный конгресс», или в обрисовке характера Авессалома Изнуренкова. В романе много молодого, задорного, брызжущего через край юмора. В иных местах этот по-марк-твеновски здоровый и щедрый юмор доходит до преувеличений, стоящих на грани вероятного. Однако за редкими исключениями авторам почти никогда не изменяет чувство меры, и их разноплановый, пестрый роман во всем его сложном переплетении сатирических и комических элементов остается произведением цельным, написанным единым почерком и единым дыханием.