Дэвид Лодж - Мир тесен

— И что было потом?

— Мы опять его подняли и отряхнули с него пыль. Затем возложили венок и посетили мавзолей. А потом поехали в Британский Совет обсудить программу лекционного тура профессора Лоу. Это невероятно образованный человек.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, я же говорил тебе, что он приехал читать лекции о Хэзлитте, потому что в прошлом году было двухсотлетие со дня его рождения. Темой другой лекции он выбрал Джейн Остен, но в наших университетах ее проходят только на последнем курсе. Поэтому мы попросили Британский Совет, чтобы он предложил более широкую тему, такую, как связь литературы с историей, или с социологией, или с психологией, или с философией… — потеряв нить, Акбиль Борак зевнул и закрыл глаза.

— И что? — спросила Ойя, нетерпеливо толкая его. — Ну, похоже, при передаче по телексу текст исказился. И его попросили подготовить лекцию о литературе и ее связях с историей, социологией, психологией и философией вместе взятыми. Представь себе, он согласился. Подготовил лекцию о литературе и ее связях со всем на свете. Мы долго над этим смеялись.

— И профессор Лоу смеялся?

— Нет, смеялся в основном мистер Кастер, — сказал Акбиль. — Бедный профессор Лоу, — вздохнула Ойя. — Ну и денек у него выдался.

— Зато вечер удался, — сказал Акбиль. — Я повел его в шашлычную, мы отлично поужинали и выпили ракии. И говорили о Гулле.

— Он там бывал?

— Ты не поверишь: никогда, — сказал Акбиль. — Так что я все рассказал ему об этом городе.

Он повернулся на бок спиной к Ойе и натянул на себя одеяло. Примирившись с тем, что разговор на этом кончен, Ойя тоже собралась спать. Она протянула руку, чтобы выключить лампу на тумбочке, но за секунду до того, как ее пальцы коснулись выключателя, лампа погасла сама собой.

— Опять электричество отключили, — сказала Ойя мужу. Но он, мирно посапывая, уже спал крепким сном.

— Вся беда в том, — сказал Рональд Фробишер, — что и этот дурошлеп Вейнрайт, и этот альфонс Паркинсон правы. Я исписался. Уже шесть лет не могу закончить романа. И за восемь лет ничего не опубликовал. — Фробишер уныло уставился в стакан с элем. Перс продолжал пить «Гиннес». Сидели они в баре неподалеку от Стран да. — А на жизнь я зарабатываю телесериалами. Экранизирую свои и чужие романы. Или готовлю радиопостановки.

— Странно, что пьесы вы пишете, а прозу — нет.

— Видишь ли, с диалогами у меня никогда проблем не было, — объяснил Фробишер. — Остальное делает кинокамера. А в прозе именно повествование придает сочинению индивидуальность. Описание природы, внешность человека и прочее. Как выдержанный в бочках эль: аромат дерева проникает в напиток. А телевизионная драма — это баночное пиво: ни вкуса, ни запаха, одна пена. Я говорю о стиле, об особой, неповторимой манере писателя пользоваться языком. Ну, ты поэт, знаешь, о чем я говорю.

— Знаю, — подтвердил Перс.

— Когда-то у меня был стиль, — тоскливо вздохнул Фробишер. — Но я его потерял. Или, лучше сказать, потерял в него веру. Что в общем одно и то же. Еще по маленькой?

— Теперь моя очередь, — вставая, сказал Перс. Но тут же вернулся от стойки с пустыми руками. — Мне ужасно неловко, — сказал он, но я вынужден попросить у вас взаймы. У меня с собой только ирландские деньги и чек на тысячу фунтов стерлингов. Бармен его не принял.

— Пустяки, я тебя еще раз угощу, — сказал Фробишер, протягивая десятку.

— Если позволите, я возьму ее в долг, — сказал Перс.

— На что ты собираешься потратить эту тысячу? — спросил Фробишер, когда Перс с новой порцией спиртного и пакетом хрустящего картофеля в зубах вернулся за стол.

— Буду разыскивать одну кралю, — с некоторым затруднением выговорил он.

— Разыскивать Грааль?

— Девушку. По имени Анжелика. Угощайтесь картошкой. — Спасибо, не хочу. Красивое имя. Где она живет? — В том-то и загвоздка. Я не знаю. — Симпатичная? — Красавица.

— Помнишь жену американского профессора на пароходе? Пыталась меня кадрить.

— Меня тоже. — Фробишера, похоже, несколько разочаровало сообщение Перса. Он задумчиво принялся поглощать хрустящий картофель, и через считанные минуты от пакета ничего не осталось кроме крошек и крупинок соли.

— А как получилось, что вы потеряли веру в свой стиль? — поинтересовался Перс.,

— Могу рассказать. По времени я соотношу это с поездкой в Дарлингтон, которая состоялась ровно шесть лет назад. Там незадолго до этого открыли университет — в таком, знаешь, типовом здании из стекла и бетона на окраине города. И они захотели присвоить мне почетную степень. Университет, разумеется, не самый престижный в мире, но эту степень мне больше нигде не предлагали. Идея заключалась в том, что Дарлингтон — промышленный город, и в нем могут оценить по заслугам романиста, который описывает жизнь простого трудового народа. На это я и купился. Если честно, мне это даже польстило. И вот я поехал туда за своей почетной степенью. Там, как водится, меня облачили в мантию и треуголку, заставили раскланяться перед ректором и проделать прочие ритуальные па. Затем накормили отвратным обедом. Однако все это было еще ничего. Но по окончании официальной части на меня насел сотрудник кафедры английского языка и литературы. По фамилии Демпси.