Эдуард Тополь - Московский полет

– Сядь, Ханочка, на этот стул, – сказал я. – А я сяду на этот.

– Зачем? – сказала Ханочка.

– Ну, так полагается. Перед дорогой надо посидеть.

Она полезла на стул, говоря:

– А мы завтра тоже едем на новую квартиру, в Салем. И там у меня будет новый папа.

Я обмер. Так вот почему Лиза настояла, чтобы я съехал из дома на день раньше нее!

– Ханочка, кто тебе сказал про нового папу?

– Никто. Я сама знаю.

– Детка, я хочу, чтобы ты запомнила навсегда, – произнес я старательно ровным тоном. – У мамы может быть другой муж или друг, а потом другой муж или друг. Но никто из них не будет твоим папой. Папа бывает только один. Только один бывает папа. Тот, который научил тебя ходить, говорить, любить сказки… Понимаешь?

– Понимаю, папочка. А почему ты не хочешь с нами жить? Ты нас больше не любишь?

Я посмотрел ей в глаза. Конечно, она повторяет то, что ей сказала Лиза. «Новый папа»! Значит, Лиза уже готовит Хану называть «папой» ее, Лизиного, будущего (или уже существующего) хахаля!…

Но я приказал себе сдержаться. У детей короткая память, и ты ничего не помнишь, моя дорогая дочка. Ты не помнишь, как во Флориде Лиза схватила тебя, пятимесячную, и уехала от меня в Торонто к своей матери, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за пишущей машинкой и не уделяю ей, Лизе, внимания. А потом в Нью-Йорке, когда тебе было десять месяцев, Лиза просто выгнала меня из квартиры, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за IBM Typewriter и не уделяю ей, Лизе, внимания. А потом в Торонто, в Канаде, когда тебе было четыре года, Лиза взяла тебя и два чемодана и улетела от меня в Бостон к своей подруге, потому что я эгоист, я сижу по двенадцать часов в день за компьютером и не уделяю ей, Лизе, внимания. И каждый раз я догонял вас, находил и добивался примирения с ней – ради тебя, Ханочка! Ведь я назвал тебя именем своей матери, как же я мог бросить тебя? Пока был мне фарт, пока печатали мои книги, Лиза целыми днями смотрела по телевизору «The Young and The restlles», «As the World Turns» и прочие «мыльные оперы», а в перерывах меняла домработниц и рисовала абстрактные картинки. А теперь она считает, что я сгубил в ней великую актрису, потому что я занят только своими книгами и сведением счетов с КГБ за то, что они запретили мой фильм и, практически, выгнали из России. А вот если бы я думал о своей жене, то мог бы написать для нее пьесу, устроить ее в театр или, по крайней мере, научить ее писать книги…

– Ханочка, дорогая, – я взял маленькую дочкину ручку.

Рука у нее была доверчиво-легонькая и прохладная, как ландыш. И от этого у меня уже совершенно зажало душу, и я сказал:

– Когда ты вырастешь, ты все-все узнаешь, я тебе обещаю! А сейчас послушай меня внимательно. Раньше я любил и маму и тебя. И моя любовь делилась – тебе половина и маме половина. Понимаешь? А теперь вся моя любовь будет только тебе. Не половина любви, а вся любовь – только тебе. Понимаешь?

– Понимаю, папочка. А как ты поедешь? Смотри, какой ветер.

Я глянул в окно. Действительно, ветер уже рвал с деревьев листву – это, как еще с утра обещали по радио, с Атлантики шел ураган «Глория».

– Ничего, дочка, – сказал я и стал целовать ее маленькую и легонькую ручку, этот разговор уже давил мне душу, как плохая сцена в сентиментальном фильме. И Хана, словно чуткая актриса, сделала личико грустным-грустным.

Но я поднял дочку на руки:

– Не грусти, Ханочка! Я приеду к тебе на день рождения. Это очень скоро. И я куплю тебе новый велосипед, как обещал. Мы пойдем в магазин, и ты сама выберешь велосипед, какой тебе понравится, О'кей?

Тут она увидела деньги на пустом подоконнике, центов двадцать или тридцать там валялось.

– Папочка, ты деньги забыл!

– Нет, мне не надо… – отмахнулся я.

– А можно я возьму?

– Возьми.

Она живо высвободилась из моих рук, ловко на животе сползла со стула на пол, собрала с подоконника монетки и побежала из комнаты.

– Мама! Смотри, сколько мне папа денег дал! – Я горестно опустился на стул. Я чувствовал себя как актер в пошлом спектакле. – Мамочка, что мне делать?

Я обвел глазами свою пустую комнату. Теперь – без покрывала и простыни на кровати, без компьютера на столе, без фотографии дочки на стене и без книг на полках – здесь было сиротливо, как в тюремной камере. Все мои вещи: компьютер с русской программой, книги, одежда – уже были в машине. Но вдруг я почувствовал, что нас тут двое в комнате: я, уходящий из семьи муж и отец, и еще один я – писатель, который следит за первым и регистрирует каждый его шаг.