Алексей Леснянский - Дежурные по стране

— Эта история известна всему городу, — погибал, но не сдавался храбрый Лимон, из которого выжимал последние соки затягивавшийся на его теле парламентский обруч, золотое кольцо золотой молодёжи, людская удавка, сплетённая из взбелененных депутатов. — Только вы не знаете, не хотите знать, чем она закончилась, потому что народ для вас — это быдло, а для нас, дежурных, — это счастье, которое даёт нам силы, и одновременно несчастье, без которого счастье — это тупое животное удовольствие. В поговорке «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — все мы. Да, этот мужик, про которого вы мне говорите, эмигрировал в Германию. Да, он воровал там, как воровал здесь. Да, хозяин-немец приказал вывалить возле его дома четыре грузовика досок, чтобы наш больше не крал, чтобы этих досок ему хватило до конца жизни. А дальше?! Что было дальше?! Я спрашиваю вас, что было дальше?! А дальше, депутаты, от русского мужика не осталось камня на камне. На работу в цех ходила мучавшаяся совесть, одетая не в робу, а в жгучий стыд. Эта совесть пахала так, что через полгода хозяин вызвал её и сказал: «Я премного доволен Вами. Не мучьтесь больше. Забудьте тот инцидент». Так говорил немец, ему простительно. Разве он мог понять, что совесть, которую он разбудил грохотом досок о мостовую, не успокоится до тех пор, пока не погибнет на пожаре, спасая имущество предприятия? И немцы будут кричать: «Николаус, назад! Туда никак нельзя, Николаус!» Но Коля сделает вид, что не понимает ни слова. Он решит, что немецкий язык, может, и хорош для жизни, а для смерти в огне годится только русский — язык пламени. Коля сгорит на родном языке, с которого можно переводить, но который никогда, ни за что не переведётся. Ему не будет страшно, потому что он погибнет на том самом, на котором родился, крестился, учился, любил, женился, получил профессию, воровал, каялся и думал. И жадной совести будет мало, что она уже вызволила из огня потерявшего сознание шефа и его визжавшего тойтерьера. Ей всё будет мало. Она сойдёт с ума от алчности и будет таскать каштаны из огня, пока не превратится в обугленную головёшку. После пожара баден-баденские газеты расценят действия россиянина как иррациональные, но все они единодушно сойдутся в том, что таким людям, как он, можно давать немецкое гражданство, и совесть Николая, услышав такое, наконец-то успокоится на небесах. А то, что…

— Я был бы искренне рад согласиться с вами, но не могу, — отбивался от обложившей его своры блокадный Леонид, продрогший и голодный. — Правда по рукам и ногам вяжет. И ведь мелочь, а приятно. Пятьдесят копеек, а счастье. Случай, который перевернул моё отношение к нашему человеку, произошёл в магазине, в котором я покупаю продукты. Мужчина говорил, что продавщица не додала ему пятьдесят копеек. Покупатели разделились на две враждебные команды и скандалили. Большинство людей, стоявших в магазине, совсем не думали, что пятьдесят копеек — это мелочь жизни, потому что в их возмущённых голосах я различил все виды бедности. Тут была оскорблённая, гордая, несчастная, озлобленная, презрительная, добровольная и всякая другая бедность. А подавляющее меньшинство, человека два-три из разряда очень богатых, абсолютно не понимали, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Я готов присягнуть на чём угодно, что они именно не догоняли, какая причина послужила поводом для конфликта. Мне хотелось ударить в набат, когда ко мне подошёл один из хозяев жизни и сказал: «Обычно служанку за продуктами отправляю, а тут сам решил съездить. Дурдом какой-то. Короче, плачу пятьсот рублей, если заткнёшь им пасть и уступишь мне свою очередь. Накину ещё две сотни, если растолкуешь, почему они блажат… Деньги фальшивые что ли? Или товар просроченный? Докатилась страна». И что я, по-вашему, должен был ответить?! Что причина в пятидесяти копейках?! Что кому-то жрать нечего?! Что у нас три четверти населения еле как концы с концами сводят? Если бы он просто издевался надо мной своими глупыми вопросами, но чётко, чёрт возьми, понимал, что всё только из-за того, что кому-то не додали пятьдесят копеек, то я был бы счастлив. Но в его сытых глазах читалось неподдельное непонимание. Зато я всё прекрасно понял. А эти вершители судеб вещают мне с экрана, что у нас всё хорошо, всё хорошо. Есть проблемы, но в целом всё хорошо. Ладно, это лирика. Магазин стоял на ушах. Книга жалоб и предложений стала повестью, написанной сообща. Признаюсь, я потом пробежался по страничкам. Там было про всё, что хочешь, даже про то, что гаишники должны работать на упреждение, стоять до знака ограничения скорости, зато про пятьдесят копеек в тетради слёз почти не упоминалось. О, мой народ, на тебя столько всего навалилось, что ты впал в прострацию, и я не знаю, с какой стороны за тебя взяться, чтобы помочь, а не навредить. Люди кричали и скандалили, а потом забыли, о чём кричали и по какому поводу скандалили. Но они всё равно продолжали кричать и скандалить уже по инерции. Я тоже забыл, но кричал и скандалил вместе со всеми. А потом вспомнил, что кричу и скандалю от нестерпимой тоски. А потом всё было, как во сне. Продавщица со слезами на глазах вернула мужчине пятьдесят копеек. Мужчина со слезами на глазах вытащил из бумажника последних двадцать рублей и сунул их старушке в очереди. А хозяин жизни сорвал с себя галстук, втоптал его в пол, махнул рукой наотмашь и гаркнул: «Гуляем, братцы! Один раз живём! Я угощаю!»