Филипп Клодель - Мое имя Бродек

Но на этом свете лучше никогда не быть правым. За это вас потом заставят очень дорого заплатить.

Следующий день стал днем похмелья. Состояния, когда трещит голова и уже не разобраться в воспоминаниях: то ли это привиделось, то ли было на самом деле. Думаю, что большинство буйствовавших накануне очутились в довольно глупом положении: испытывая, быть может, некоторое облегчение, они при этом чувствовали себя круглыми дураками. Не то чтобы они стыдились этого перед Андерером , нет, с этой стороны их вера была тверда и ничто не поколебало бы ее, но вспоминать, как они ярились против простых бумажек, – нет, как-то все это не слишком по-мужски. Ливень их вполне устраивал. Незачем было выходить из дома, встречаться друг с другом, видеть в чужих взглядах, что они натворили. Только мэр не побоялся порывов ветра пополам с дождем, налетавших один за другим, как в апреле. Выйдя вечером, он направился прямиком в трактир. Явился туда, вымокнув до нитки, и Шлосс изрядно удивился, увидев, как открывается его дверь, поскольку весь день она оставалась неизменно закрытой. Впрочем, сам-то он вовсе не желал, чтобы она открылась. Ему понадобился отнюдь не один час на уборку следов вчерашнего разгула – пришлось все перемыть, поддерживая в очаге большое пламя, чтобы высушить плиты пола и выжечь прогорклый воздух. И это ему как раз только что удалось. Все снова приобрело свой обычный вид, зал, столы, стены. Словно вчера ничего и не было. И тут вдруг вваливается Оршвир. Шлосс смотрит на него, как на чудовище, на намокшее чудовище, но все-таки чудовище. Мэр снимает большую пастушескую накидку, в которую вырядился, вешает ее возле камина, достает большой помятый и довольно грязный носовой платок, вытирает себе лицо, сморкается, складывает его, засовывает в карман и, наконец, поворачивается к Шлоссу, который ждет, опираясь локтем о свою швабру.

– Мне надо с ним поговорить. Сходи за ним.

Очевидно, это был приказ. Шлоссу незачем было уточнять, что да почему. В трактире были только он и Андерер . Как и каждое утро, Шлосс ставил ему поднос перед дверью комнаты – круглая сдобная булочка, сырое яйцо, кувшин горячей воды. И каждый день рано или поздно слышал шаги на лестнице и звук открывшейся маленькой задней двери. Именно этим путем его постоялец выходил, чтобы проведать своих животных в конюшне Зольцнера, у которой была общая стена с трактиром. А потом еще через какое-то время маленькая дверь снова открывалась, снова скрипела лестница, и все.

Мэр в такой деревне, как наша, – важная персона. И уж не трактирщик будет оспаривать его требования. Так что Шлосс поднялся наверх. Постучал в дверь комнаты. И столкнулся нос к носу с улыбкой Андерера и изложил ему просьбу. Андерер улыбнулся еще чуть шире, ничего не ответил и закрыл дверь. Шлосс спустился.

– Вроде придет.

Вот что он сказал мэру. На что Оршвир ответил:

– Хорошо, Шлосс, а теперь, думаю, тебе есть чем заняться на кухне, верно?

Трактирщик, который не идиот, мямлит, что да. Мэр достает из кармана маленький серебряный ключик, тщательно сработанный и замысловатый, которым открывает замок двери, ведущей в маленький зал, зал Erweckens’Bruderschaf .

– Этот ключ не у тебя? – спросил я Шлосса, когда он рассказал мне все это.

– Нет, конечно! Я в эту комнату даже не заходил никогда! И не знаю, на что она похожа. Не знаю даже, сколько всего от нее ключей и у кого они есть кроме мэра, да еще Кнопфа, и наверняка Гёбблера, хотя насчет него я ни в чем не уверен.

Шлосс только что приходил к нам. Поскребся в дверь, как животное. Дождался, когда темнота сгустится, как гороховая размазня. Наверное, жался к стенам домов и старался не шуметь. Главное – не хотел, чтобы его видели. Он впервые переступил наш порог. Я недоумевал, чего ему надо. Федорина посмотрела на него, как на крысиный помет. Он ей не нравится. Для нее он вор, который всегда продает втридорога съестное, которое сам покупает задешево. Она зовет его Schlocheikei , что является непереводимой игрой слов на ее старинном языке, помесью фамилии трактирщика и слова, означающего «рвач», «шкурник». Она сразу же оставила нас одних под тем предлогом, что пора укладывать Пупхетту. Когда она упомянула имя дочки, я увидел, как во взгляде Шлосса вспыхнул печальный огонек. Наверняка он подумал о своем маленьком мертвеце, но потом огонек погас, очень быстро.

– Хочу поговорить с тобой, Бродек. Мне надо с тобой поговорить, чтобы доказать тебе еще раз, что я не против тебя и что я не плохой человек. Я же чувствую, что в тот раз ты мне по-настоящему не поверил. Я скажу тебе все, что знаю. Сделаешь с этим, что захочешь, но предупреждаю, никому не говори, что узнал это от меня, я от всего отопрусь. Скажу, что ты врешь. Скажу, что никогда тебе ничего такого не говорил. Скажу даже, что никогда у тебя не был. Понятно?