Филипп Клодель - Мое имя Бродек

– Как это – что собираюсь делать?

– Не знаю. Ты же там был, как и я, и видел, что они сделали с Катором!

– Видел.

– И слышал, что сказал офицер.

– Что запрещено прикасаться к телу? Это мне напомнило одну греческую историю, которую Нёзель нам рассказывал в университете, – про принцессу, которая…

– Оставь в покое греческих принцесс! Не об этом я хотел поговорить, – оборвал меня Диодем, который не переставая ломал себе руки. – Когда он сказал, что надо «очистить деревню», как ты это понял?

– Эти люди сумасшедшие. Я видел их за работой, когда был в Столице. Как ты думаешь, почему я тогда вернулся в деревню?

– Быть может, они и сумасшедшие, но это не мешает им сегодня быть хозяевами, после того как они прогнали своего императора и взломали наши границы.

– Они уйдут, Диодем. В конце концов они уйдут. С чего бы, по-твоему, им оставаться у нас? Здесь же ничего нет. Это край света. Они хотели показать нам, что отныне они тут господа. И сделали это. Хотели нас запугать. Им это удалось. Они пробудут тут несколько дней, а потом уйдут дальше, в другое место.

– Но капитан угрожал нам. Сказал, что мы должны «очистить деревню».

– И что ты предлагаешь? Взять швабру, ведро воды и вымыть улицы?

– Не шути, Бродек! Думаешь, они шутят? Его фраза была не такой уж невинной, он употребил эти слова отнюдь не случайно, а нарочно их подобрал! Как это слово, Fremder , которым он обозвал беднягу Катора…

– Этим словом они обзывают всех, кто им не нравится. Fremder значит подонки, мразь . Я видел его на дверях во время Pürische Nacht .

– Ты же знаешь, что это слово значит также «чужак»!

– Катор был никакой не чужак! Его род такой же старый, как и сама деревня!

Диодем расстегнул воротник рубашки, который, казалось, душил его. Вытер тыльной стороной ладони лоб, покрытый потом, бросил на меня испуганный взгляд, перевел глаза на чашку, отпил из нее глоток, снова посмотрел на меня, бегло, опять опустил их и сказал почти шепотом:

– Но ты-то, Бродек… Ты-то?

Я знаю, как страх может изменить человека.

Прежде мне это было неизвестно, но я узнал. В лагере. Я видел, как люди вопили, бились головой о каменную стену, бросались на колючую проволоку с острыми, как бритва, шипами. Видел, как они делают в штаны, блюют, полностью опустошают себя, извлекают из своего тела всякую жидкость, мокроты, газы. Я видел тех, кто молился, и других, кто отрекся от имени Божьего, осыпал его проклятьями, марал нечистотами. Я даже видел одного человека, умершего от страха. Однажды утром охранники, хорошенько позабавившись, выбрали его ближайшим кандидатом на повешение. И когда один из них остановился перед ним и сказал ему со смехом: «Du!» , человек остался недвижим. Его лицо не выдало никакого волнения, никакого смятения, никакой мысли. А когда с лица охранника стала сползать ухмылка и он замахнулся своей палкой, человек рухнул замертво еще до того, как к нему прикоснулись.

Лагерь научил меня парадоксу: человек велик, но мы никогда не бываем на высоте самих себя. Эта невозможность неотделима от нашей природы. Совершая головокружительное путешествие вниз, преодолевая одну за одной ступени гнусной лестницы, ведущей в глубь Kazerskwir , я двигался не только к отрицанию собственной личности, но и к полному осознанию мотиваций моих палачей, равно и тех, кто им меня выдал. А это в некотором роде было уже наметкой прощения.

Превратил меня в жертву именно испытанный другими страх – гораздо более, нежели ненависть или любое другое чувство. Как раз потому, что страх схватил некоторых за горло, я и был отдан палачам, а этих самых палачей, этих людей, которые когда-то были такими же, как я, превратил в чудовищ тоже страх, заставив прорасти в них семена зла, которые они несли в себе – как и все мы.

Я наверняка недооценил последствия казни Алоиза Катора. До меня дошел ее ужас, ее гнусная жестокость, но я не понял, как она подействует на души и насколько слова капитана Буллера, пропущенные через десятки и десятки мозгов, потрясут их и подтолкнут к решению, жертвой которого стану я. А еще, конечно, было тело Катора и его голова на земле, в нескольких шагах от тела, и солнце над всем этим, и все насекомые-однодневки, которые в начале осени рождались утром и умирали вечером, слетались к трупу и проводили часы своей короткой жизни, жужжа вокруг него, приглашая друг друга на пир, кружа, носясь зигзагами и шалея от невообразимой массы этой разлагавшейся на жаре плоти.