Филипп Клодель - Мое имя Бродек

– Здравствуй, Бродек, – сказала она, несколько раз облизав губы.

– Хочу видеть твоего мужа!

– Тебе нехорошо? Заболел?

Я так орал его имя, что чуть не сорвал голос. Кричал не переставая. На втором этаже послышалось какое-то движение, и вскоре появился Гёбблер, со свечой в руке и в ночном колпаке на голове.

– Да что творится, Бродек?

– Это ты мне скажи! Зачем ты рылся в моем сарае? Зачем разбил ящик стола?

– Клянусь тебе, это я не…

– Не держи меня за идиота! Я знаю, что это ты! Ты за мной постоянно шпионишь! Это остальные тебе велели? Следы же ведут к тебе!

– Следы? Какие следы? Бродек… Не хочешь ли зайти, выпить отвара… Думаю, что ты…

– Если снова начнешь, Гёбблер, клянусь, я…

– И что ты?

Он подошел ко мне почти вплотную. Его лицо было совсем близко от моего. Он пытался меня рассмотреть сквозь беловатую пленку, с каждым днем закрывавшую его глаза чуть больше.

– Будь рассудительным, уже ночь, я советую тебе лечь спать… Советую тебе…

Вдруг глаза Гёбблера меня напугали. В них не было ничего человеческого. Словно ледяные, замерзшие глаза, какие мне довелось увидеть однажды, в одиннадцатилетнем возрасте. Мужчины деревни отправились искать тела двух лесников с хутора Фрокскайм, которых унесло снежной лавиной под склоны Шникелькопфа. Они несли найденные тела в больших одеялах, привязанных к жердям. Я видел их, когда пошел за водой: они проходили как раз мимо нашей тогдашней лачуги. Рука одного из погибших свешивалась из одеяла и качалась в такт поступи носильщиков, а еще я видел через прореху лицо другого. Видел его взгляд, неподвижный и белый. Это была ровная матовая белизна, словно его глаза засыпало всем убившим его снегом. Я вскрикнул, уронил кувшин и бегом вернулся в хижину, чтобы прижаться к Федорине.

– Никогда не указывай мне, Гёбблер, что я должен делать.

Я ушел, не дав ему времени ответить.

Только что я потратил целый час, чтобы навести порядок в сарае. Ничего не украдено, оно и понятно: красть тут нечего. То, что я здесь пишу, слишком хорошо спрятано, этого никто и никогда не сможет найти. Я держу страницы в руках. Они еще теплые, и когда я подношу их к своему лицу, чтобы понюхать, чувствую запах бумаги, запах краски и еще запах кожи. Нет. Никто никогда не сможет найти мой тайник.

У Диодема тоже был свой тайник, и я только что его обнаружил, совершенно случайно, пытаясь вставить ящик в стол. Там что-то заедало; я перевернул его ножками кверху и увидел большой конверт, приклеенный к изнанке столешницы, как раз там, где ящик должен был его скрывать. Сам ящик был пуст, но над ним, не вызывая подозрений, был приклеен конверт.

Его содержимое было довольно разношерстным. Я его разобрал. Во-первых, тут имелся длинный список в две колонки, одна была озаглавлена Написанные романы , другая Планируемые романы. Первая включала пять названий: «Девушка у воды», «Влюбленный капитан», «Цветущая зима», «Букеты Мирны» и «Взволнованные сердца». Об этих романах я знал не только названия, а вообще все, поскольку Диодем читал мне их вслух в своей маленькой квартирке, заваленной книгами, ведомостями, списками и отдельными листками, которые в любой момент могли загореться от соприкосновения с пламенем свечей. Я боролся со сном, но Диодем был так страстно увлечен своими историями и словами, что даже не замечал, что я клюю носом.

Я улыбнулся, читая список, поскольку эти названия напомнили мне время, проведенное в обществе Диодема, и я снова увидел его красивое чеканное лицо, оживлявшееся во время чтения. Пробегая другой список, Планируемых романов , я не смог удержаться от смеха, представив себе, чего мне удалось избежать. Диодем выписал столбцом около шести десятков названий! Большинство из них были похожи друг на друга и перемешивали вымысел с розовой водой. Но были среди них два, разительно отличавшиеся от остального и которые Диодем несколько раз подчеркнул карандашом: «Предательство праведных» и «Угрызения совести». Впрочем, это последнее было написано четырежды, все более крупными буквами, словно карандаш Диодема заикался.

На другом листке было вычерчено генеалогическое древо его собственной семьи. Сюда же были вписаны имена его родителей, бабок и дедов, а также прародителей, с указанием даты и места их рождения. А также имена его дядьев, теток, кузенов и отдаленных предков. Но были там и большие пробелы, линии, внезапно обрывавшиеся пустотой или вопросительным знаком. Таким образом, древо располагало полными ветвями, перегруженными, почти ломавшимися от избытка имен, и другими, почти голыми, сведенными к простой черте, которые засыхали, так и не дав плодов. Тогда я представил себе странные леса символов и оборвавшихся жизней, которые могли бы образовать все наши генеалогические деревья, если их поставить рядом. Мое исчезло бы под слишком густыми ветвями многочисленных семейств, которые веками хранят свою память как самое ценное из наследств. Впрочем, мое даже не было бы деревом, а худосочным пеньком. Над моим именем были бы всего две веточки, поспешно обрезанных, голых, ободранных, решительно немых. Но, быть может, мне все же удастся найти место для Федорины, как порой можно привить к хилому растению более крепкий привой, чтобы дать ему силу и соки?