Филипп Клодель - Мое имя Бродек

Она приехала в город годом раньше, с единственным богатством – своими руками, умевшими делать изящные вышивки, сложные стежки и тонкие, как нити инея, кружева. «Позади меня только чернота, ничего, кроме черноты» – эти слова, которые она сказала мне однажды вечером, когда я спросил ее о семье и о местах, откуда она родом, вернули меня самого к моему собственному прошлому, к разрушенным домам, обвалившимся стенам, дымящимся руинам, к тому, что я сам немного помнил и что знал из рассказов Федорины. Тогда я полюбил Эмелию еще и как сестру, как существо, пришедшее из тех же глубин, что и мои собственные, как существо, у которого, как и у меня, не было иного выбора, кроме как смотреть только вперед.

В понедельник утром мы слушали Нёзеля в Медальном зале. Я так и не смог узнать, почему это название дали залу без всяких украшений, с низким потолком и натертыми воском стенами, отсылавшими нам наши слегка затуманенные отражения. Лекция была о ритмической структуре первой части «Kant’z Theus», большой национальной поэмы, передававшейся из уст в уста около тысячи лет. Нёзель говорил, не глядя на нас. Думаю, что он говорил в основном для самого себя и большую часть времени вел этот разговор в один голос, не заботясь о нашем присутствии и еще того меньше о нашем мнении. Увлеченно разглагольствуя о пятисложниках и гекзаметрах, он подмазывал себе помадой волосы и усы, набивал трубку, методично оттирал пятна от еды, усеявшие лацканы его пиджака, выковыривал перочинным ножиком грязь из-под ногтей. Нас, внимательно его слушавших, был всего какой-то десяток, а большинство дремали или разглядывали трещины на потолке. Именно в тот момент, когда Нёзель встал, чтобы написать на доске две стихотворные строки, до сих пор оставшиеся в моей памяти, потому что старинный язык поэмы во многом похож на наш диалект:

дверь в аудиторию внезапно распахнулась, с силой грохнула о стену, и послышался громкий гул толпы. Мы все одновременно обернулись и увидели лица с вытаращенными глазами, потрясающие кулаками руки и оравшие нам рты:

– Все на улицу! Все на улицу! Отомстим за Руппаха! Предатели заплатят!

В дверном проеме виднелись только четверо-пятеро типов, наверняка студенты, чьи черты нам были смутно знакомы, но по гулу мы догадывались, что их подпирает, удерживая впереди, значительная толпа. Они исчезли так же внезапно, как появились, оставив дверь открытой. И в это отверстие, как в воронку от брошенного в воду камня, какой-то властной физической силой засосало почти всех, кто еще несколькими мгновениями ранее находился вокруг меня. Раздался оглушительный грохот опрокинутых стульев и скамей, воплей, ругательств, и вдруг – больше ничего. Волна ушла дальше, унося с собой свою дикость, чтобы излить ее где-то в городе.

Нас осталось в Медальном зале только четверо: Фриц Шёйфель, толстяк с очень короткими руками, который не мог подняться по ступеням лестницы, не запыхавшись; Юлиус Какенегг, никогда ничего не говоривший и всегда дышавший через пропитанный духами носовой платок; глухой, как пень, Бартелео Метца и я. Да еще Нёзель, конечно, который присутствовал при всем этом, подняв руку с мелом. Потом он слегка пожал плечами и продолжил свою лекцию как ни в чем не бывало.

Весь этот необычный день я провел в стенах университета. Только там я чувствовал себя защищенным. И не хотел выходить оттуда. Я слышал доносившийся снаружи ужасный шум, а потом мертвую тишину, которая все тянулась, тянулась и, не кончаясь, порождала столь же сильную тревогу, как прежде шум. Весь день я не покидал библиотеку. Я знал, что Эмелия в надежном месте, у себя дома, в меблированной квартирке, которую она делила с другой вышивальщицей, краснолицей девушкой с волосами, похожими на овечью шерсть, которую звали Гудрун Остерик. Накануне я заставил их пообещать, что они не выйдут из дома весь день.

Очень хорошо помню книгу, которую пытался читать в эти странные часы в библиотеке. Это был медицинский труд д-ра Клауса Рейнгольда Месснера о распространении чумы на протяжении веков. Книга включала в себя таблицы, графики, цифры, а также поразительные иллюстрации, которые контрастировали с научной сдержанностью исследования, оживляя его каким-то зловещим и манерным романтизмом. На одной из них, от которой мне особенно стало не по себе, была изображена узкая и бедная улица какого-то города. Ее проезжая часть была замощена неровными камнями, а двери всех домов распахнуты настежь. Видны были десятки выбегающих оттуда крыс, больших, черных, с взъерошенной шерстью и гримасничающими мордами, а тем временем три человека в длинных одеяниях с остроконечными капюшонами, скрывавшими их лица, наваливали на ручную тележку одеревеневшие трупы. Вдалеке на горизонте виднелись столбы дыма, а на переднем плане, чуть не вылезая из картинки, прямо на земле сидел, закрыв лицо ладонями, ребенок в лохмотьях. Любопытно, что никто из троицы в капюшонах не обращал на него внимания, видимо, считая его уже обреченным, будущим мертвецом. Только одна крыса заинтересовалась им. Привстав на задних лапках, она словно изучала с хитрой иронией уткнувшееся в ладони лицо ребенка. Я долго смотрел на эту гравюру и недоумевал, какой же была истинная цель художника, а заодно и доктора, поместившего ее в своем труде.