Филипп Клодель - Мое имя Бродек

«Ich bin nichts» – гласила табличка на груди повешенного. Мы хорошо знали, что мы ничто. Знали это даже слишком хорошо. Ничто. Отданное смерти ничто. Ее раб. Ее игрушка. Которая безропотно ее ждет. Странно, хоть я и был существом из небытия, населяющим небытие и населенный им, ему не удавалось ужаснуть меня. Я не боялся собственной смерти, точнее, если и боялся, то лишь в силу рефлекса, животного, мимолетного. И наоборот, мысль о смерти становилась мне невыносимой, когда я ассоциировал ее с Эмелией, с Федориной. Именно смерть других, наших любимых существ, а не наша собственная точит нас и может уничтожить. С ней-то я и должен бороться, потрясая перед ее черным светом лицами и фигурами.

Поначалу наша деревня отнеслась к Андереру , будто к королю. Впрочем, во всем этом была какая-то магия. Люди у нас по своей природе совсем не открытые. Наверняка все это отчасти объясняется нашим ландшафтом, состоящим из гор и ущелий, лесов и узких, зажатых между крутыми склонами долин, и нашим климатом с его дождями, туманами, морозами, метелями и ужасной жарой. Да к тому же война, конечно, ничего не улучшила. Она еще больше закрыла двери и души, тщательно замкнув их на замок и удерживая подальше от света их содержимое.

Но в первое время, когда миновало невероятное удивление от его приезда к нам, Андерер невольно сумел проявить такое обаяние, которое было способно улестить даже самых недружелюбных, потому что его хотели видеть все – дети, женщины, старики, а он отдавался этой игре без неудовольствия и улыбался всем подряд, приподнимая шляпу перед дамами и приветствуя кивком мужчин, хотя и не произнося ни единого слова, так что, если бы некоторые не слышали, как он говорил в первый вечер, его можно было бы принять за немого.

Он не мог пройти по улицам, чтобы за ним не увязалась смешливая стайка праздных ребятишек, которым он делал маленькие подарки, казавшиеся им сокровищами: ленты, стеклянные шарики, золоченые шнурки, листки разноцветной бумаги. Он доставал все это из своих карманов, словно они были постоянно этим набиты, словно весь его багаж был наполнен этим.

Когда он заходил в конюшню папаши Зольцнера, чтобы навестить своих животных, дети наблюдали за ним от двери, никогда не осмеливаясь войти, а он, впрочем, никогда и не приглашал их это сделать. Здоровался с лошадью и осликом, всегда величая их по именам и обращаясь на «вы», гладил их и просовывал меж их серых губ кусочки золотистого сахара, которые доставал из маленького бархатного мешочка цвета граната. Мальчишки смотрели на это зрелище, разинув рты и вытаращив глаза, и гадали: из какого языка были слова, которые он нашептывал на ухо своим животным? По правде сказать, он больше говорил со своей лошадью и ослом, чем с нами.

Шлосс получил от него предписание – стучать ему в дверь в шесть часов утра и, не входя, оставлять у порога поднос с неизменным завтраком: круглая сдобная булочка, заранее купленная Андерером у Вирфрау, сырое яйцо, кувшин с кипятком и большая чашка.

– Ведь не пьет же он пустой кипяток! – бросил однажды Рудольф Шёйлинг, с двенадцатилетнего возраста глотавший одну сивуху.

Андерер пил чай, крепкий чай, от которого на краю чашек оставались бурые следы. Я и сам однажды попробовал этот чай, когда он пригласил меня в свою комнату поболтать немного и показать мне кое-какие книги. Чай оставил во рту привкус кожи и дыма, а также солений. Я никогда не пил ничего подобного.

На обед он спускался в большой зал. Там всегда были любопытные, пришедшие поглазеть на него, особенно на его изысканные манеры, на то, как он изящно держит вилку и нож, вонзая их в белое цыплячье мясо или в плоть картофелины.

Вначале Шлосс честно пытался копаться в своей памяти, отыскивая там рецепты, достойные своего постояльца, но вскоре забросил это дело, причем по просьбе самого Андерера . Несмотря на свое совершенно круглое тело и румянец на щеках, он почти ничего не ел. После трапезы его тарелка никогда не была пустой. Там оставалась добрая половина порции. Но зато он беспрестанно пил воду полными стаканами, словно его постоянно томила сильная жажда. Это вынудило Маркуса Граца, тощего, как щепка, дохляка, заметить, что, по счастью, тот не отливает в Штауби, потому как иначе бы она из берегов вышла.

Вечерами он съедал только суп, впрочем, скорее бульон, чем суп, и еще что-нибудь легкое, потом поднимался в свою комнату, попрощавшись кивком головы с клиентами трактира. Свет в его окне горел допоздна. Некоторые утверждали даже, что видели его всю ночь. В любом случае все недоумевали, чем же таким он там занимается.