Филипп Клодель - Мое имя Бродек

Я впервые оказался с ним наедине с тех пор, как он приехал к нам, и обращался он ко мне тоже в первый раз.

– Не будете ли вы любезны оказать мне услугу? – спросил он, а поскольку я ничего не отвечал и еще потому что мое лицо наверняка показалось ему немного замкнутым, он опять изобразил свою загадочную улыбку, которая его почти никогда не покидала. – Успокойтесь, я хотел всего лишь, чтобы вы назвали мне все эти вершины, которые окружают ущелье. Боюсь, мои карты неточны.

И, сопровождая свои слова широким жестом, он указал на пики, возвышавшиеся вдалеке и трепетавшие в оцепенении этого летнего дня, местами почти сливаясь с небом, которое словно хотело растворить их. Я подошел к нему, опустился на колени, чтобы быть на его уровне, и стал перечислять названия, начиная с востока:

– Вон та, это Хунтерпиц, ее так называют из-за сходства с головой собаки в профиль; затем, видите, трехглавая Шникелькопф, потом Брондерпиц, потом гребень Хёрни с пиком Хёрни, самой высокой вершиной, дальше седловина Дура, гребень Флориа и наконец, на самом западе зубец Маузайн, который напоминает человека, согнувшегося под грузом.

Я умолк: он дописывал названия в своем блокноте, который снова достал из кармана, а закончив, быстро убрал.

– Безмерно вам благодарен. – И он с теплотой пожал мне руку, а в его больших зеленых глазах блеснула искорка удовольствия, словно я подарил ему сокровище.

Я уже собирался расстаться с ним, когда он добавил:

– Мне сказали, что вы интересуетесь цветами и травами. Мы с вами похожи. Я любитель пейзажей, фигур и портретов. Весьма невинный порок, в сущности. Я взял с собой довольно редкие книги, которые должны вас заинтересовать. Буду рад показать их вам, если вы как-нибудь окажете мне честь и заглянете ко мне.

Я коротко кивнул, но ничего не ответил. Мне еще ни разу не доводилось слышать, чтобы он столько говорил. Потом я ушел, оставив его на скале.

– И ты выдал ему все названия?! – Вильхем Фуртенхау воздел руки к небу, буравя меня взглядом.

Он зашел в скобяную лавку Густава Рёппеля как раз в тот момент, когда я рассказывал ему о своей встрече с Андерером , всего через несколько часов после того, как она произошла. Густав был моим школьным товарищем. Мы вместе сидели за одной партой, бок о бок, и я часто позволял ему читать в моей тетрадке ответы на задачки, а он давал мне взамен то гвозди, то какие-нибудь шурупы или немного бечевки, все то, что ему удавалось стянуть в отцовском магазине. Я только что написал, что Густав был моим товарищем, поскольку сегодня уже не знаю, так ли это. Ведь он был вместе с другими во время Ereignies . Совершил непоправимое! И с тех пор не сказал мне ни слова, хотя мы встречались каждое воскресенье после мессы на паперти церкви, когда священник Пайпер, пошатывающийся и краснолицый, провожает свою паству, прежде чем благословить ее в последний раз неоконченными жестами. Я тоже не осмеливаюсь толкнуть дверь скобяной лавки. Слишком боюсь, что между нами уже нет ничего, кроме пустоты.

Я уже сказал, что считаю Фуртенхау очень богатым, но он еще и очень глуп. Так хлопнул по прилавку Рёппеля, что на пол свалилась коробка кнопок.

– Да ты хоть соображаешь, что наделал, Бродек, ты же ему выболтал все названия наших гор и говоришь, что он их записал!

Фуртенхау был вне себя. Казалось, что его огромные темно-фиолетовые уши высосали всю кровь из его тела. И напрасно я его убеждал, что названия вершин – никакой не секрет, что они всем известны или их можно найти в документах. Его это не утихомирило.

– Ты даже не представляешь, что он может нахимичить! Сует всюду свой нос, вопросы всякие задает, будто бы пустячные, и все это со своей рыбьей рожей и манерами, от которых тошно! Взялся на нашу голову ниоткуда!

Чтобы немного успокоить Фуртенхау, я повторил то, что Андерер сказал о пейзажах и фигурах, но это только распалило его гнев. Прежде чем выйти из скобяной лавки, он бросил фразу, которая в то время показалась мне ничего не значащей, но только сегодня я почувствовал, сколько в ней могло таиться угроз:

– Не забудь, Бродек, если что-нибудь случится, то это из-за тебя!

И он грохнул дверью. Мы с Густавом переглянулись, одновременно пожали плечами и рассмеялись от всего сердца, как в детстве.

Мне понадобилось почти два часа, чтобы добраться до хижины Штерна, хотя в обычное время вполне хватало часа. Но никто не протоптал тропинку, и, как только я миновал границу лиственных деревьев и углубился в большой пихтовый лес, толщина снега стала такой, что я увязал в нем по колено. В лесу царило безмолвие. Я не заметил ни зверя, ни птицы. Не слышал ничего, кроме гула Штауби, которая примерно двумястами метрами ниже довольно круто поворачивает и разбивается вдребезги на больших камнях.