Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

Я глянул и тут же отвел глаза: Стелла (мне показалось — дрожащая) сидела в углу на топчане. Она была в моем рабочем халате, под ним ничего не было — я понял это пронзительно.

— Иди ко мне! — услышал оттуда.

Что-то во мне дрогнуло, ухнуло, обвалилось. Я сделал шаг на обмякших ногах и, споткнувшись, упал. Шмякнулся, дери его в гвозди, зашиб локоть, коленку!..

Если бы она хмыкнула, если бы кашлянула, что-то сказала — не знаю, что бы случилось со мной! Но она промолчала. Будто и не было этого грохота, этого дурацкого возгласа («Дери его в гвозди!»), которым я защитился, словно не было ничего: она терпеливо ждала!

И я вошел в нее — плотно и распирающе. А она — горячее тельце — раскидывалась подо мной и вертелась, как червячок под неловкими пальцами, натягивающими его на крючок. Я был больше ее, она металась и вскрикивала и поощряла меня, и с тем большим упорным садизмом я терзал и терзал ее, расширяя и углубляя, и все громче стонала она, разжигая этим меня, и вдруг напряжение, ставшее невыносимым, лопнуло… Так и не понял: было ли ей хорошо?

В мастерской царил кавардак. Непостижимо, что может натворить женщина за мгновенья хозяйничанья!

Повсюду валялась одежда, на голой земле распластался поднос со стаканами, в одном из них дрожала петля кипятильника, а на раскладном рыболовном стульчике стояла консервная банка с толстой свечой. Свеча, точно роскошная, вольная женщина, опиралась на зазубренный край, воск капал на матерчатое сиденье, а от колыхания пламени на стенах ожили тени.

Вот пламя выгнулось, и кошка с ушами торчком, вытянув длинную спину, хищно прицелилась в нашу сторону. А на другой стене таился шпион. Острый нос, козлиная борода, плоская кепка.

Стелла слушала вполуха меня. Счастливый, я порол всякую дичь, она молча лежала, положив голову мне на плечо. Может быть, я в принципе не о том говорил? Может быть, в такие минуты положено говорить что-то особое?

— Почему он послушал тебя и ушел? — ни с того ни с сего вырвалось у меня, и тут же во мне все напряглось.

Но она не ответила. Наставив карманное зеркальце, искоса смотрела в него, и заскребло на душе: вспомнилось, как разглядывал себя в зеркальце Стас. Приподняв голову, я увидел в гладком блестящем прямоугольнике бровь вразлет, из-под которой выглядывал глаз, казавшийся живущим отдельно — как птенчик в гнезде.

— Нет, ты ответь! Он такой неподатливый, а тут р-раз! — и отчалил без звука!

И вновь она не ответила. Закусив нижнюю губу, изучала прыщик на подбородке.

— Как-то странно, что он послушал тебя!

С легким вздохом отложив зеркальце, она потянулась, глянула на ручные часы, потянулась через меня за бельем. И все у меня вылетело из головы!..

— Я лучше оденусь! — сказала она. — Бронислав!

— Что, что, милая? — зашептал я, делая вид, что не понимаю ее.

— Он понял, что я за тебя, и отступил! — просто сказала она, отстраняя меня беспрекословной рукой. — Диалектика!

Спор не вел ни к чему. Но я спорил, оспаривал, горячась, но так, будто мало-помалу с ней соглашаясь. Как бы незаметно, как бы в пылу жаркого спора я выискивал путь.

— А гордость? — отводя ее руку.

— Какая гордость? — возвращала руку назад. — Гордость — стремление не уронить себя в глазах окружающих. А если он выше всех окружающих? — вскричала она и, вырвавшись, резко вскочила: — Бронислав!

Разочарованный, оскорбленный, я отвернулся к стене. Словно ничего до сих пор не было — поступает лишь так, как решила сама! Отвернувшись к стене, я подглядывал в зеркальце.

Она присела на корточки. Перебросила кипятильник в другой стакан, а в бурлящую воду высыпала порошок растворимого кофе.

— Аллес! — сказала она.

«Жуткое дело!» — подумал я. Мелькнула сумрачная физиономия Стаса. «Аллес!» — из его лексикона.

— Аллес! — повторила она и, прыгнув на топчан, сунула конфету в мой торопливо распахнувшийся рот.

На миг я ощутил тепло мягких бедер, запах духов, но она тут же и соскочила. Туда и дорога! Одним миром мазаны! Тоска скрутила меня: словно здесь, в моей мастерской, появилась тень человека, который в любой момент мог прокашляться и выпалить: «Ах, кофе? Конфеты? Было дело, мы ели и пили всю ночь!»

— Мне дышать не надоело, хоть печален наш удел. Жизнь — приятнейшее дело изо всех приятных дел! — внезапно донеслось до меня, а когда я медленно повернул к ней обиженное лицо, она приложила палец к губам и низким голосом детско-театрального волка провыла:

— И во сне и наяву-у с наслаждением живу-у-у-у!