Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

— Пломбирчик! — вдруг строго окликнули сзади. — Так не годится!

Кроссовочка была хороша. Такая толстая литая подошва! Такая мягкая стелька! А задник? Эластичнейший, прочный!

— Сказал: за банными шлепками! — взвизгнули спереди.

Но и цена на кроссовочку, сказать нечего, была хороша! Если отдать разом стипендию, в расчете месяц прожить на авось, то и тогда для покупки не хватит рубля!

— Катись-ка! — заорали вокруг. И заходили по спине кулаками, острые ногти вонзились под ребра, затопали по ногам каблучки. Вот тут в помутившемся взоре и возникла Сабина: такая стройная, тонкая, снует от полок к прилавку, грациозно склоняясь, словно камыш на ветру.

— Послушайте, девушка! — Такая тонкая, стройная, снует от полок к прилавку, склоняясь… — Я не любитель выделывать выкрутасы на танцах… — А волосы у нее были пышные, с рыжеватым оттенком… — Не собираюсь я в них и по улицам щеголять… — А белая блузка, а оголенные руки мелькают, двоятся, троятся… — Кроссовки нужны мне для движения к мировым достижениям!

Распахнув наконец-то глаза, которые оказались цвета морской изумрудной воды, Сабина ответила с великолепной учтивостью:

— Так что же вы все же хотите? Вам эти не нравятся, что ли?

Топорев поперхнулся. Конечно, можно считать — от того, что ему саданули по почкам. Но не лишена оснований догадка, что, окунувшись в изумрудные воды, ему не хватило дыхания. Откашлявшись, он прохрипел:

— Про Фиддипида слыхали? Так отложите мне парочку! Не хватает рубля!

Конечно, это был повод так повод! Соседние продавщицы, несмотря на толкучку и шум исхитряясь следить за событиями, замерли, как овчарки, натянув поводки. Однако эта Сабина!.. Эта гордячка Сабина!

— Вы, может быть, принимаете меня за фрамугу? — спросила она, одарив «Фиддипида» насмешливой улыбкой принцессы.

— Вернусь через час! — настаивал Топорев и бился с толпой: — Не лайтесь! Не пхайте!

— По-вашему, стоит дернуть веревку, и фрамуга откроется? — интересовалась Сабина, которую никто никуда не отпихивал.

— Не дергайте! — огрызался толпе. А ей: — Не дернуть! Не надо — веревку! При чем тут фрамуга?

— А за кого вы меня принимаете?

Здесь, несомненно, следовало догадаться, как надо ответить! Такие пышные, рыжеватые волосы, такие глаза!.. Увы! Напрасно в Славином голосе появляются бархатные обертоны, напрасно и клянчит он, и убеждает, вцепившись в прилавок, все это напрасно! Тем более что всегда найдется некий такой, который умеет догадываться. Такой пожилой паренек, который позднее представится: «Миша!»

— Не может сказать, за кого принимает! — возмущается Миша, светлея лицом, нечетким после пластической операции. — Скажу тогда, за кого принимаю вас я!

И чего возмущается? Кроссовки, заметим, ему не нужны, хотя он их и купит. У него принцип такой: покупать все, что дают! Ну, пусть себе покупает, но зачем же встревать?

— Так вот, вьюноша! — объясняет пораженному Топореву. — Цвет изумрудной волны покажется вам цветом плевка, если рядом будут светить глаза этой леди!

— А по шее не хо? — приходит в себя тот, кто бормочет о движении к мировым достижениям. — А по черепу? По калгану?

К чести леди, сведущей и без Миши о преимуществах своих глаз перед морем, предложение «Фиддипида» ей больше по сердцу, чем комплименты встревающей личности. И в тот момент, когда Топорева обхватили прямым поясом сзади, чтобы вернее оттащить от прилавка, когда начал он безнадежно, безнадежно лягаться, Сабина снизошла наконец.

— Так что же вы все же хотите? — со светской учтивостью повторила она.

Тут произошло то, что объяснить я не в силах. Топорев, который и клянчил, и уговаривал, который выходил из себя, убеждая, этот верзила, помятый толпой, воскликнул вдруг:

— Рупь взаймы я хочу!

Нет, вы только подумайте! Еще не предложил прошвырнуться по Броду (улица Ленина), не пригласил ни в дансинг, ни в синема!.. Сабина впала в состояние грогги, в то время как Топорев из очереди выпал в осадок. И на нашей истории именно здесь уже можно бы было поставить недоуменную точку, если б… если б не покрасневшая туфелька! Она напряглась и сбросила сверкнувшую в воздухе бляху! Налитая тяжестью непомерной цены, бляха увлекла туфельку за собой. Вниз, вниз, под прилавок!

Падая, Кроссовочка хладнокровно связала тесемки — чтобы не зацепиться в пути, и спрятала за шнуровкой розовый язычок: была она девушкой современной и судьбу свою устраивала обстоятельно. (Здесь впервые проявилась личностная самобытность Кроссовочки, в связи с чем иначе как с прописной буквы я не могу писать ее имя!)