Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

Однако если бы вы видели папу Коляна, который при первой возможности навещает своего сына-пожарного, адепта диванного плавания в море свободы… если б видели их отношения, которые стали теперь особенно нежными… если б вы разделили мое убеждение в том, что над человеком, выросшим в ласке и родительской чуткой любви, до конца жизни витает внимательный ангел-хранитель… вы бы поверили: нет, он не кончился, наш Колян! Он перебесится, он им еще кое-что скажет!

Вдруг звук трубы лопнул, и лишь барабан, тревожно и глухо все бил, бил… И голос мой, словно заранее изготовившись к этой неожиданной пустоте, вдруг потерял детскую кипячливую прыть, и веско, сказочно веско отмерил:

— Молчи! Судить не тебе!

Вовчик по-прежнему таращился на меня с испуганным, немым удивлением. Но вот что-то внутри него сдвинулось, треснуло, какой-то разряд… он сморгнул. Тонкое, жабье веко натянулось на выпуклый глаз и тут же исчезло. А барабан бил, бил… глухо, набатно.

Наконец челюсть его отвалилась, и жабьим, жестяным голосом он проскрипел:

— Ты чё?

— Молчи! — повторил я с неожиданной страстью, энергией. — Судить не тебе!

И снова завизжала, забираясь под сердце, труба. И раскатно разлились фортепианные воды. И рассыпалась звоном гитара. Я облегченно вздохнул: он не затронет больше Коляна! И когда Вовчик, перекрывая громы оркестра, завопил на меня, мстя за испытанный страх, я уже кое-что знал. Иерархия детства не изменилась: несмотря на все свои явные преимущества, Вовчик все тот же — тот самый, которого иной раз лупили заранее (и это не доблестно!), и видит во мне все того же, каким я был лет двадцать назад (а вот это отнюдь не портит обедню!).

— Что мне Колян! — вопил он, мстя за испытанный страх. — Я был умнее всех вас, вместе взятых! Вы списывали у кого? У меня! И чем же вы платили за это?.. Ненавижу! — трахнул он кулаком по столу. Кулак был здоровый, и стукнул он мощно, и кое-что звякнуло, но ничего не свалилось. А ему надо было, чтобы хоть что-то свалилось, и он тогда смахнул последнюю чашку на пол.

— Официант! — заорал он.

Я знавал эту наглую ресторанную шатию. Они были хозяевами, они за день получали столько, сколько мы — за месяц работы, они нас презирали и при этом терпеть не могли за наше ученое пренебрежение ихними барышами.

— Серега! — вопил Вовчик, перешибая оркестр. — Я зову их Серегами, — это он мне. И в зал: — Серега-а! — явился «Серега». — Замени кофе, Серега! Возьми мелочишку! — он сунул «Сереге» — я не поверил своим глазам — три сотни рублей. — А за ужин расплатится мой собутыльник!..

Это был удар ниже пояса. У меня была своя сотня — но я планировал жить на нее до первой зарплаты на прииске. «Серега» оценивающе смотрел на меня с высоты своего двухметрового роста. Доберусь ли до прииска я?

— Возьми еще мелочишку, Серега! — указывал Вовчик, протягивая зеленую пятидесятирублевку. — За вежливость к моему собутыльнику! Уважай, Серега, его! Шампанского!

«Серега» вдруг наклонился ко мне и обмахнул ладонью мою куртку. Затем снял пылинку с нее. Затем выхватил откуда-то сзади большую бутылку, мигом откупорил, придвинул мне мой фужер и рассчитанным жестом наполнил шампанским.

— Я не просил! — сказал я.

— Вот, Серега, тебе за шампанское! — Вовчик протянул четвертную. — Он не хочет шампанского! Замени кофе, Серега! Через час приходи за расчетом! Он расплатится!

«Серега» запоминающе оглядел меня и исчез.

Мне было не по себе. Воочию увидел я драму человека, который и в самом деле был не лентяй и задачи решал лучше других, а сейчас вот стал вдвое здоровее и выше меня, и много, много богаче… и вот такой перехлест!

— Слушай, Вовчик! — сказал я. — Ты не знаешь моих обстоятельств!..

— А мне плевать! — заорал он, перебивая меня. — Хоть сдохни, а расплатись! Кандидат наук Л-леня, плати!

— Я, Вовчик, не буду платить! — сказал я убеждающе тихо. — Мне проще сдохнуть!

— Вот так и будет! Серега открутит тебе твою не шибко разумную голову! Они это делать умеют, будь спок! — Вовчик так громко вопил, что саксофонщик вынул мундштук изо рта, не кончив квадрата, и, что-то буркнув фонисту, отошел к краю эстрады поближе к нам. Барабанщик притих. Зазвучал тихий блюз. А Вовчик, разевая лягушачеподобную, будто бы пьяную пасть, орал про свою ненависть.

Музыкантам обычно я нравлюсь. Саксофонист мне подмигивал. Я думал о том, что с Вовчиком еще стоило повозиться. Такой перехлест!.. А Вовчик орал:

— Вы-ы, подонки, подонки!.. Знаешь, скок… скок… скок-ко я бился над той задачей?.. Н-нэ поишь?.. — он переходил на пьяненький диалект. — Н-нэ поишь? Поишь т-ту з-дачку неравенства? (Я, конечно, не помнил!) Н-ну ка-а же? Ка-а же не поэшь? (Я приподнял плечо, опустил; подергал двумя плечами; наконец, непонимающе вытаращился.) Н-не, ну вспомни, я тада заперся, поишь? (Что-то такое я начал припоминать: это в бане, что ль, а?) Да не-е же! Ну, впо-оми! Шп-нглет-втоумат!