Жанна Свет: Куба — любовь моя

— Твой билет до Баку и немного денег на дорогу. Там тебя встретят и отвезут домой. Теперь, значит, так. Дело твое срока давности не имеет. Решили не портить тебе жизнь, но если ты еще хоть раз во что-нибудь замешаешься — все, амба, пеняй на себя. Поняла? И брось мысли о каких-то там престижных ВУЗах — тебе туда дорога закрыта, первый отдел не пропустит, сколько ни прыгай. Поступай куда попроще, это я уже тебе неофициально говорю — что ж я, не отец, не понимаю, что ли…

Я смотрела на него во все глаза и не могла поверить, что у этого ходячего кошмара могут быть дети, что он не испытывает ко мне злобы и ненависти — просто человек делал свою работу, а что ж поделаешь, если работа у него именно такая, а не иная. И тут я прикинула его возраст и поняла, что в тридцать седьмом он уже мог быть на службе в органах, или годами тремя-четырьмя позже, но он участвовал во всем этом, и притом был мужем, отцом, ходил с женой в гости и магазины, делал ей по ночам детей, как любой нормальный мужчина, и что дети, наверное, знают, где папа работает… Я представила своего отца на месте дьявола, а себя — на месте его дочери, и возликовала, что мы — не они, никогда ими не будем, что бы с нами ни делали.

Его самолет улетал раньше моего, а потом оказалось, что мой рейс задерживается, и я купила почтовый набор в киоске и стала писать мальчику покаянное письмо. Я сидела в Борисполе весь день и весь день я писала свою исповедь. Когда объявили регистрацию на мой рейс, я отправила письмо заказным и пошла на посадку.

Этот полет я забыла напрочь. Как будто, был провал, из которого я вынырнула уже в Баку. Как и обещал дьявол, меня у трапа ждали «Волга» и трое мужчин в плащах болонья. Молча мы уселись в машину и выехали на шоссе. Мне сказали, что сейчас меня отвезут домой, а в понедельник я должна явиться к капитану такому-то в такой-то кабинет в городском комитете. Я не ответила. В городе гэбисты вышли, и я осталась с шофером, который погнал машину в Сумгаит. И опять провал в памяти. Может быть, я теряла сознание? Мне это не известно и теперь уже я этого не узнаю, да и какая теперь разница? В Сумгаите я сказала, что хочу пройтись пешком, шофер высадил меня и уехал, а я пошла домой по пустым ночным улицам, впервые не боясь никого.

Недавно прошел дождь, асфальт был мокрый и по нему еще текли ручьи. Воздух был свежим и влажным, дул теплый ветер, весна набирала силу. Я шла на легких ногах, ветер развевал мои волосы и шелковую косынку на шее,

Я шла, голова была пустой и легкой, сердце было пустым. Я вдыхала свежий ночной воздух, шла бездумно вперед, туда, где когда-то был мой дом, где теперь зиял провал, а в нем клубилось пустота и я шла в эту пустоту, потому что больше мне идти было некуда: было у меня раньше будущее, были надежды и мечты, была любовь и уважение к себе, а теперь осталась только эта пустота, которую еще нужно было чем-то наполнить, но наполнять мне ее было нечем. Я шла на легких ногах, с пустым сердцем, с пустой душой, с пустой головой, где в каком-то далеком уголке сознания назойливой мухой билось воспоминание: шоссе, мчится «Волга», хохочут люди, трепещет на ветру газета, чей-то скорбный голос говорит: «Хрущика сняли, Брежнев вместо него».

Вся эта история оставалась неразъясненной долгие годы — почти четверть века — и ужасно мучила меня, не оставляла. Полжизни своей старалась я понять, что тогда произошло со мной и почему.

Разгадка пришла, как это, обычно, и случается, совершенно неожиданно.

Уже в перестроечное время, когда мы жили от «Огонька» до «Огонька», в каком-то из изданий, да, кажется, именно в «Огоньке», я прочла небольшую статью, что-то, вроде отрывка из чьих-то мемуаров, которая открыла мне глаза — вот уж, поистине: кто владеет информацией, тот владеет миром. Или, хотя бы, своей жизнью.

Человек рассказывал бесстрастно и отстраненно, как весной шестьдесят девятого года, будучи учеником девятого класса, пошел он днем в кино. Дело происходило в Москве. Как после сеанса на улице к нему подошли двое мужчин и, предъявив гэбэшные удостоверения, потребовали паспорт. Он паспорт незадолго до этого получил, а потому таскал его всюду в кармане пиджака (мне это знакомо — я тоже какое-то время носила только что полученный паспорт в сумочке, пока это не обнаружила бабушка и не отняла его). Он достал паспорт, который у него, незамедлительно, отобрали, а его запихнули в машину и повезли на Лубянку. В общем, домой он вернулся через шестнадцать лет, после мордовских лагерей.