Чарльз Мартин - Когда поют сверчки

«Стал я пеплом, а пламенем был…» [80] Дж. Г. Байрон «Графине Блессингтон» ( пер З. Морозкиной ).

Стоя на узком выступе берега, на котором был построен мой дом, я все смотрел на черную воду, но там не было видно ни искорки, ни уголька. Наконец я обернулся, не зная, что делать, куда идти, и вдруг увидел на крыльце Синди. С ног до головы освещенная луной, она стояла в короткой вылинявшей ночной рубашке, которая казалась почти прозрачной, словно сотканная из тонкой осенней паутины. Ее лицо тревожно белело в полумраке. Синди не сказала ни слова, но в ее чертах я разглядел сочувствие и боль.

– Я должен кое-что тебе показать, – проговорил я негромко.

Она сглотнула и медленно опустила голову в знак согласия.

– Ты, наверное, рассердишься, но я все равно должен… – Взяв Синди за руку, я отвел ее наверх и отпер дверь моего кабинета. Включив свет, я отступил в сторону, чтобы она могла войти.

Одна из стен кабинета была сплошь увешана медицинскими дипломами, свидетельствами и специальными профессиональными рекомендациями – все на имя Джонатона Риза Митчелла. На других стенах, на столе и на полках висели и стояли фотографии, где доктор Джонни Митчелл – «Кудесник из Атланты» – был снят с благодарными пациентами: улыбающимися, счастливыми, живыми . На столе блестел стетоскоп, лежал массивный сувенирный ключ от одного небольшого городка в южной Джорджии (его вручил мне в знак признательности мэр города, которому я делал операцию коронарного шунтирования), валялись в беспорядке старые кардиостимуляторы и механические сердца, которые я использовал в качестве пресс-папье. У окна стояла на специальной подставке учебная модель сердца размером с футбольный мяч. И повсюду, куда ни посмотри – среди дипломов, сувениров, снимков пациентов, – взгляд натыкался на фотографии, где я был снят с Эммой: на некоторых был и Чарли, но на большинстве мы были только вдвоем. Последним штрихом были разложенные по столу распечатанные листы из истории болезни и результаты анализов Энни – все, что я сумел добыть на сайте больницы.

Синди молча обошла комнату. Время от времени она поднимала руку, чтобы коснуться рамки или стекла, прикрывавшего очередной снимок. Ее губы беззвучно шевелились, рот открывался все шире, но она так и не произнесла ни слова. Наконец Синди села за мой стол, увидела распечатанные медицинские файлы с моими пометками и поняла все.

Теперь она точно знала, кто я такой, и это поразило ее как удар грома. Растерянность, гнев, обида и острая боль предательства сменялись на лице ее, как огни полярного сияния. Каждое чувство появлялось, исчезало, превращалось в нечто другое, возникало снова. Синди прошептала:

– Как ты мог?!!

Поднявшись с кресла, она отошла к стене и, прислонившись к ней спиной, медленно сползла на пол и уперлась в грудь коленями. Она не прибавила больше ни слова, но ее напряженная поза говорила сама за себя.

Пришел момент ей все рассказать. Я рассказал ей о том, как мы трое – я, Эмма и Чарли – были детьми, рассказал, как Эмме приходилось постоянно принимать лекарства, рассказал о религиозных целителях-шарлатанах, о безнадежной борьбе, которую вели ее родители, о нашей учебе в старших классах, о том, как мы полюбили друг друга, как поступили в колледж, как поженились. Я рассказал о своей учебе в медицинском университете, о докторе Трейнере, о стажировке в Нэшвилле, о своем растущем интересе к трансплантологии, о переезде в Атланту, об ухудшении болезни Эммы, о нашем обеде с Ройером. Я рассказывал о своей работе, о том, как кропотливо и тщательно я сколачивал хирургическую бригаду и подбирал ассистентов, и так добрался до нашего с Эммой последнего уикенда на озере. Я почти ничего не утаил и рассказал Синди, как все произошло, – и стал ждать ее ответа.

На часах было четыре утра; мы были до предела вымотаны, внутри все болело и кровоточило, но мы молчали: я молчал, потому что сказал все, что мог, а Синди – потому что не знала, что тут можно сказать. Тишина длилась и длилась, становясь почти невыносимой. Наконец Синди проговорила слабым, надтреснутым шепотом:

– Я хочу задать тебе один вопрос, Риз… всего один. Если ты ответишь «нет», я… я просто попрошу отвезти нас с Энни домой. Но если ты скажешь «да», я должна быть уверена, что ты говоришь это от всей души. Мне не нужно твоей жалости, потому что это будет только часть тебя, а мне… а нам ты нужен целиком. Скажи, ты вылечишь Энни?

И, сидя на полу среди обломков своей прежней жизни, я ответил «да». Произнести это коротенькое слово было нелегко; оно рождалось медленно, с трудом и болью – рождалось не в гортани, а где-то очень глубоко, в недоступном и заброшенном уголке души, который был теперь напрямую соединен с моим просыпающимся сердцем.