Чарльз Мартин - Когда поют сверчки

Когда стук каблуков Ройера затих в коридоре, я подошел к кровати, достал из кармана золотую цепочку и застегнул на шее Энни. Сандалик с выгравированными на нем буквами я уложил ей на грудь, поднимавшуюся и опускавшуюся с видимым трудом.

Потом настали часы ожидания. Все это время мы почти не разговаривали: Синди сидела рядом с Энни, гладила ее по волосам и иногда что-то говорила ей чуть слышным шепотом. Было где-то без десяти четыре, когда девочка приоткрыла глаза и лениво потянулась, обводя взглядом комнату. Она еще ничего не сказала, но ее рука уже вынырнула из-под простыни и нащупала на груди золотой сандалик. Потом ее глаза остановились на Синди, задремавшей на краю кровати. Слегка пошевелившись, Энни еще раз оглядела комнату. Увидев меня, она снова закрыла глаза и проспала еще минут сорок. В половине пятого Энни окончательно проснулась и первым делом прошептала:

– Я не просыпалась.

Синди попыталась улыбнуться.

– Я знаю, детка. Знаю.

И она поднесла к губам девочки чашку воды с торчащей из нее соломинкой.

Энни сделала глоток – а после чреспищеводного исследования он оказался довольно болезненным, и я знал, что еще несколько дней ей будет больно глотать, – и сказала с легкой улыбкой:

– Я хотела спросить, вдруг пока я спала, вы нашли подходящее сердце и пересадили его мне? Если так, мы могли бы больше не ждать…

Весь вечер девочка и Синди смотрели по телевизору детские фильмы и мультики, а их личному шоферу приходилось то и дело бегать за не больничной – и не слишком здоровой – едой. Время от времени обе дремали, а я следил за тем, чтобы у Энни все было нормально.

Было около полуночи, когда я покинул кресло в углу и вышел в коридор. Энни давно спала, Синди прилегла на раскладушке, которую принесли ей медсестры. Персонал сменился около часа назад, на дежурство заступила ночная смена, но вовсе не это заставило меня выйти из комнаты.

Восемь минут назад – точное время я засек по часам – я слышал, как на крышу больницы, где была специальная площадка, приземлился вертолет. Из обрывков переговоров, доносившихся из устройства внутрибольничной связи, а также по тому, как оживились и забегали сестры, я догадался, что в больнице происходит что-то важное и что Ройер, скорее всего, сейчас в центре событий.

Поднявшись по служебной лестнице – «черному ходу», которым врачи пользуются, когда не хотят, чтобы кто-то или что-то их задержало, – я ввел в кодовый замок дату рождения Эммы и стал ждать, чтобы красный огонек сменился зеленым. Когда это произошло (хотя могло и не произойти, ведь прошло столько лет!), я понял, что Ройер еще не потерял надежды, и у меня немного – совсем чуть-чуть – стало легче на душе. Толкнув дверь, в которую я поклялся никогда не входить, я оказался в чисто вымытом прохладном коридоре, в дальнем конце которого располагался сестринский пост и дремал незнакомый мне охранник.

Операционная номер два находилась напротив холла, где сейчас было больше всего сестер и персонала реанимационного отделения. Видеокамеры под потолком фиксировали каждое мое движение, но я знал, что к их помощи охрана обратится только в случае, если кто-то заметит, что в отделение проник посторонний. Пока же о моем присутствии никто не догадывался, и я мог чувствовать себя относительно свободно.

Дорога мне была хорошо известна. Пройдя через несколько боковых дверей, я пересек коридор, взял из подсобки белый докторский халат, на голову повязал хирургическую шапочку. В раздевалке для врачей я подобрал широкие голубые брюки от хирургического костюма и пластиковые бахилы на обувь. Взяв в руки блестящий металлический планшет с зажимом, я вышел через вторую дверь, прошел коротким коридором, по которому ходили только хирурги, и снова оказался перед дверью с кодовым замком. Дата рождения Эммы сработала и на этот раз, дверь отворилась, и я поднялся по короткому лестничному пролету в небольшую комнатку – наблюдательный пост над второй операционной. Одна ее стена была целиком выполнена из одностороннего тонированного стекла, я встал к нему поближе и стал наблюдать за действиями операционной бригады из девяти человек, и в первую очередь – за работой своего бывшего коллеги.

Я поспел как раз к тому моменту, когда Ройер удалил старое, больное сердце и положил в стальную кювету, которую подал ему ассистент. Сразу после этого ассистент покинул операционную. Я знал, что теперь это сердце будут скрупулезно и тщательно изучать на протяжении нескольких дней, может быть даже – недель, поскольку даже мертвое сердце способно многое рассказать о перенесенных им заболеваниях. Другой ассистент, которого я не знал, уже стоял наготове с большим термоизоляционным контейнером красно-белого цвета. Повинуясь безмолвной команде Ройера – протянутая раскрытая ладонь и кивок, – он открыл термос, достал холодное, безжизненное донорское сердце, вынул его из пластикового пакета и вложил Ройеру в руку.