Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

— Нет, я уже закончил молитву, — промолвил ректор.

Он [начал] медленно двинулся по дорожке в таком темпе, который предполагал приглашение присоединиться. Стивен зашагал рядом.

— Я восхищен стилем вашего доклада, — произнес он твердо, — да, весьма восхищен, но я абсолютно не одобряю ваших теорий. Боюсь, я не могу разрешить вам прочесть этот доклад в обществе.

Они дошли до конца дорожки молча. Затем Стивен спросил:

— А почему, сэр?

— Я не могу создавать для вас условия, чтобы вы сеяли такие идеи среди молодежи колледжа.

— Вы считаете, что моя теория искусства неправильна?

— Это безусловно не та теория искусства, которую поддерживают в нашем колледже.

— С этим я соглашаюсь, — сказал Стивен.

— Больше того, это есть полное собрание современных брожений и современного вольнодумства. Те авторы, которых вы приводите в пример, которыми восхищаетесь, как видно…

— Аквинат?

— Нет, не Аквинат, о нем я скажу потом. Но Ибсен, Метерлинк… эти писатели-атеисты…

— Вам не нравится…

— Меня удивляет, что хоть один студент в нашем колледже мог найти у этих писателей нечто достойное, у тех, кто недостоин имени поэта, кто проповедует открыто атеистические доктрины и наполняет умы читателей всем сором современного общества. Это не искусство.

— Даже допуская вредоносность, о которой вы говорите, я не вижу ничего противозаконного в исследовании этой вредоносности.

— Да, оно может быть законным — для ученого, для реформатора…

— А почему же не для поэта? Данте, несомненно, исследует общество и бичует его.

— О да, — сказал ректор разъяснительно, — имея в виду нравственную цель. Данте был великим поэтом.

— Ибсен тоже великий поэт.

— Вы не можете сравнивать Данте с Ибсеном.

— Я не сравниваю.

— Данте, горделивый рыцарь прекрасного, величайший из поэтов Италии, и Ибсен, писатель над всеми и за пределами всех, Ибсен и Золя, стремящиеся сделать свое искусство низменным, потакающие развращенным вкусам…

— Но это вы их сравниваете!

— Нет, их сравнивать невозможно. Один имеет высокую нравственную цель — он делает род человеческий благородней; другой же делает его низменней.

— Если у поэта отсутствует какой-то особый кодекс моральных условностей, это еще не делает его низменным, по моему мнению.

— Да, если бы он исследовал даже самые низменные предметы, — сказал ректор, показывая свои закрома терпимости, — [то] дело бы обстояло иначе, если бы он их исследовал, а потом показал бы людям путь к очищению себя.

— Это для Армии Спасения, — сказал Стивен.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что Ибсен рисует современное общество с тою же подлинной иронией, с какой Ньюмен рассматривает мораль и веру английского протестанта.

— Возможно, — сказал ректор, умиротворенный подобной параллелью.

— И с тем же отсутствием всякого миссионерского намерения.

Ректор промолчал.

— Вопрос темперамента. Ньюмен мог удерживаться двадцать лет от того, чтобы написать «Апологию».

— Но уж когда накинулся на него! — проговорил ректор со смешком, выразительно не закончив фразу. — Бедный Кингсли!

— Исключительно вопрос темперамента — отношения к обществу, будь то у поэта или у критика.

— Да-да.

— У Ибсена темперамент архангела.

— Возможно; но я всегда полагал, что он одержимый реалист, как Золя, и проповедует какое-то новое учение.

— Вы были неправы, сэр.

— Это общепринятое мнение.

— Однако ошибочное.

— Как я представлял, у него есть некоторое учение — социальное учение, о свободном образе жизни, и художественное учение, о необузданной распущенности, до такой степени, что публика не допускает его пьесы на сцену, а его имя даже нельзя называть в присутствии дам.

— Где вы такое нашли?

— Ну как же, всюду… в газетах.

— Это серьезный довод, — заметил Стивен осуждающим тоном.

Нисколько не будучи задет дерзостью этих слов, ректор, казалось, признавал справедливость их: он был самого низкого мнения о нынешних полуграмотных журналистах и заведомо не позволил бы, чтобы газеты навязывали ему свои суждения. Но вместе с тем по поводу Ибсена все мнения были всюду настолько единодушны, что он подумал…

— А можно узнать, многое ли из написанного им вы прочли? — спросил Стивен.

— Знаете ли, нет… Я должен сказать, что я…

— А можно узнать, прочли ли вы хотя бы одну его строчку?

— Знаете ли, нет… Я должен признаться…

— И полагаю, вы не считаете правильным выносить суждение о писателе, у которого вы не прочли ни единой строчки?