Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

— Ты хочешь, чтобы наши крестьяне переняли бы грубый материализм йоркширских крестьян?

— Можно подумать, эту страну населяли херувимы. Черт меня побери, если я вижу большую разницу между крестьянами; они все для меня неотличимы, как один гороховый стручок от другого. Правда, йоркширский, наверно, лучше питается.

— Конечно, ты презираешь крестьянина, потому что живешь в городе.

— Я ни в коей мере не презираю его труд.

— Но ты презираешь его самого — он для тебя недостаточно умен.

— Послушай, Мэдден, это же абсурд. Начать с того, что он хитер как лиса — попробуй-ка, всучи ему фальшивую монету! Но его ум низшего порядка. Я действительно не считаю, что ирландский крестьянин «представляет» какой-то замечательный тип культуры.

— В этом ты весь! Конечно, ты над ним издеваешься, потому что он отстал от века и живет простой жизнью.

— Вот именно, тусклой рутинной жизнью — счет медяков, еженедельный загул и еженедельная обедня — жизнь, проживаемая в мелких плутнях и в страхе, между тенями приходской церкви и богадельни!

— А жизнь в большом городе вроде Лондона кажется тебе лучше?

— Возможно, в английском городе [английский] интеллект не на особо высоком уровне, но уж по крайней мере повыше, чем умственное болото ирландского крестьянина.

— А если сравнить их с точки зрения морали?

— И что же?

— Ирландцы во всем мире известны по крайней мере одной своей добродетелью.

— Ого! Я знаю, что сейчас последует!

— Но это же правда: они целомудренны.

— Без сомнения.

— Тебе нравится на каждом шагу смешивать свой народ с грязью, но ты не можешь его обвинять…

— Хорошо, отчасти ты прав. Я целиком признаю, что мои земляки еще не продвинулись до технических достижений парижского распутства, потому что…

— Потому что?..

— Потому что они делают то же самое вручную, вот почему!

— Бог мой, ты же не хочешь сказать, будто ты думаешь…

— Милый мой юноша, я знаю, что говорю правду, и знаю, что тебе это точно так же известно. Спроси любого нашего священника и любого доктора. Мы с тобой оба учились в школе — и довольно об этом.

— О, Дедал!

На этом обвинении разговор смолк. Потом Мэдден произнес:

— Что ж, если у тебя такие мысли, я не понимаю, зачем ты приходишь ко мне и начинаешь говорить про изучение ирландского.

— Я бы хотел его выучить… просто как язык, — отвечал Стивен лживо. — Во всяком случае, хотел бы попробовать.

— Значит, ты признаешь, что все-таки ты ирландец, а не из этих красномундирных.

— Разумеется, признаю.

— А ты не думаешь, что всякий ирландец, достойный этого имени, должен уметь объясняться на родном языке?

— Право, не знаю.

— А ты не думаешь, что мы, как народ, имеем право быть свободными?

— Знаешь, Мэдден, не задавай мне таких вопросов. Ты можешь выражаться лозунгами, но я не могу.

— Но все-таки, человече, должны же у тебя быть какие-то политические взгляды!

— Мне еще нужно их продумать. Я художник, ты же знаешь это. Ты веришь, что я художник?

— О да, я знаю это.

— Отлично, но тогда какого дьявола ты от меня ждешь, чтобы я разрешил все вопросы одним махом? Дай мне время.

Так было решено, что Стивен начнет ходить на курсы ирландского языка. Он купил учебники О’Грони начального уровня, изданные Гэльской Лигой, но отказался платить вступительный взнос в эту лигу и носить ее значок в петлице. Он разыскал что хотел, а именно ту группу, в которой была мисс Клери. Домашние не стали возражать против его новой причуды. Мистер Кейси научил его нескольким южным песням по-ирландски и, чокаясь со Стивеном, всегда говорил «Шинн Фейн» вместо «Ваше здоровье». Миссис Дедал, по всей вероятности, была довольна, поскольку надеялась, что бдительному надзору священников и компании безобидных энтузиастов удастся в конце концов наставить ее сына на путь истинный: она уже начинала за него бояться. Морис ничего не сказал и не стал спрашивать ни о чем. Он не понимал, что заставило его брата примкнуть к патриотам, и не верил, что Стивен находит для себя хоть какую-то пользу в изучении ирландского; однако выжидал молча. Мистер Дедал сказал, что он не против того, чтобы его сын изучал язык, покуда это не отвлекает его от основных занятий.

Однажды вечером, придя из школы, Морис принес весть, что через три дня начнется говение. Эта внезапно услышанная новость разом показала Стивену его состояние. Он едва мог поверить, что за протекший год его взгляды так неузнаваемо изменились. Всего лишь двенадцать месяцев назад он молил о прощении грехов и давал обеты бесконечного раскаяния. Он едва мог поверить, что это он, а не кто-то другой так истово стремился к тому единственному средству спасения, какое Церковь дарует своим грешным чадам. Он изумлялся тому ужасу, который охватывал его тогда. Однажды вечером во время говения он спросил брата, о чем сейчас читает проповеди священник. Они стояли у витрины писчебумажного магазина, и Стивена подтолкнула задать вопрос картинка в витрине, изображавшая святого Антония. Весь расплывшись в улыбке, Морис ответил: