Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

Тихая текучая радость, как ширящийся шум звенящих зыбей, заполнила его память и сознание, и в сердце его вошел тихий покой безмолвных блекнущих просторов неба над водной ширью, покой океанского безмолвия и ласточек, пролетающих в сумерках над струящимися водами.

Тихая текучая радость наполняла эти слова, где мягкие и долгие гласные мягко сталкивались и разделялись, и налагались и снова разбегались, и без конца колыхали белые буруны-колокольчики волн в немом переливе и немом перезвоне и мягком замирающем зове; и он ощутил, как то самое знамение, которого он искал в кружащем полете птиц, в бледнеющем просторе неба над головой, вылетело из его сердца, словно птица из пристанища, стремительно и спокойно.

Символ дороги или одиночества? Под действием стихов, что продолжали напевно звучать в ушах, перед его глазами всплыла постепенно сцена, которую он наблюдал в вечер открытия Национального театра. Он сидел один на галерке, апатично разглядывая цвет дублинской культуры в партере, кричаще безвкусные декорации и марионеточные фигуры в обрамлении слепящих огней рампы. За спиной у него потел грузный полисмен, который, казалось, все время порывался приступить к наведению порядка. Собратья-студенты, разбросанные тут и там, устраивали кошачий концерт: по залу дружными волнами проносился свист, издевательские возгласы, улюлюканье.

— Клевета на Ирландию!

— Немецкое производство!

— Кощунство!

— Мы нашей веры не продавали!

— Ни одна ирландка так не поступит!

— Не надо нам домодельных атеистов!

— Не надо нам начинающих буддистов!

Из окна сверху донеслось вдруг короткое шипение, означавшее, что в читальне зажгли свет. Он вошел в мягко осветившийся вестибюль с колоннами, поднялся по лестнице и через щелкнувший турникет прошел в зал.

Крэнли сидел у полок со словарями. На деревянной подставке перед ним лежала толстая книга, раскрытая на заглавном листе. Откинувшись на стуле, он на манер исповедника наклонял ухо к лицу студента-медика, который читал ему задачу из шахматной странички в газете. Стивен сел справа от него; священник, что сидел напротив, сердито захлопнул свой номер «Тэблета» и встал.

Крэнли умиротворенно посмотрел ему вслед, а студент-медик сделал голос потише:

— Пешка на е4.

— Давай лучше выйдем, Диксон, — сказал Стивен предостерегающе. — Он пошел жаловаться.

Диксон сложил газету и, с достоинством поднявшись, сказал:

— Наши части отступили в полном порядке.

— Захватив оружие и скот, — прибавил Стивен, показывая на заглавие книги, лежавшей перед Крэнли: «Болезни рогатого скота».

Когда они двигались в проходе между столами, Стивен сказал:

— Крэнли, мне нужно с тобой поговорить.

Крэнли не ответил и не обернулся. Положив книгу на стойку, он вышел, ноги в ладной обуви четко пристукивали по полу. На площадке лестницы он остановился и, глядя отсутствующе на Диксона, повторил:

— Пешка на хреново е4.

— Можно и так выразиться, — отвечал Диксон.

У него был ровный бесцветный голос, вежливые манеры, на пальце чистой пухлой руки поблескивал перстень с печаткой.

В вестибюле к ним подошел похожий на карлика человечек. Небритое лицо его под куполом крохотной шляпчонки выразило удовольствие, заулыбалось, послышался шепоток. Глаза же были грустными, как у обезьяны.

— Добрый вечер, капитан, — сказал Крэнли, останавливаясь.

— Добрый вечер, джентльмены, — сказала обезьянья мордочка, вся в щетине.

— Очень тепло для марта, — сказал Крэнли, — наверху окна открыли.

Диксон улыбнулся и повертел перстень. Чернявое личико, сморщенное по-обезьяньи, собрало человеческий ротик в удовлетворенную мину, и голос промурлыкал:

— Чудесная погода для марта. Просто чудесная.

— Там наверху две юные прелестные леди уже заждались вас, капитан, — сказал Диксон.

Крэнли с доброжелательной улыбкой заметил:

— У капитана только одна любовь, сэр Вальтер Скотт. Верно ведь, капитан?

— Что вы теперь читаете, капитан? — спросил Диксон. — «Ламмермурскую невесту»?

— Люблю старину Скотта, — произнесли мягкие губы. — На мой взгляд, он прямо себе замечательно пишет. Нет такого писателя, чтобы был как ровня сэру Вальтеру Скотту.

В такт своим похвалам он мягко поводил в воздухе тонкой сморщенной смуглой ручкой, меж тем как тонкие подвижные веки быстро мигали, прикрывая грустные глазки.