Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

— Добрый вечер, Фредди, — сказала тетушка Джулия.

Фредди Малинз пожелал дамам добрывечер тоном, который мог казаться небрежным из-за того, что его голос был, как всегда, сиповат, а затем, завидев подле буфета приветственно ухмыляющегося мистера Брауна, несколько шаткою походкою пересек комнату и вполголоса принялся пересказывать ему историю, поведанную только что Габриэлу.

— Он ведь не так уж перебрал, правда? — сказала Габриэлу тетушка Кейт.

Лоб Габриэла был нахмурен, но он расправил тут же черты и отвечал:

— Да-да, почти совсем незаметно.

— Но все равно он неисправим! — вздохнула она. — Ведь накануне Нового года бедная его мать взяла с него самый твердый зарок. Нам надо идти в залу, Габриэл.

Покидая комнату вместе с Габриэлом, она подала предостерегающий знак мистеру Брауну, сурово поводив пальцем из стороны в сторону. Мистер Браун кивнул в ответ и вслед за уходом их сказал Фредди Малинзу:

— Знаешь, Тедди, давай-ка я тебе поднесу стаканчик лимонаду для крепости.

Фредди Малинз, который как раз подходил к самой высшей точке своей истории, только нетерпеливо отмахнулся, однако мистер Браун, за миг до этого обративший внимание Фредди на некие неполадки в его костюме, налил полный бокал лимонада и вручил ему. Левая рука Фредди приняла бокал машинально, меж тем как правая рука машинально поправляла костюм. Мистер Браун, лицо которого снова совершенно собралось в морщины от веселья, налил себе стакан виски, а Фредди Малинз, так и не успев достичь самой высшей точки своей истории, разразился взрывом перхающего визгливого смеха и, поставив свой непригубленный переполненный бокал, принялся тереть себе левый глаз, водя по нему взад-вперед левым кулаком и вновь и вновь повторяя последние сказанные слова, насколько позволял ему смех.

Габриэл не смог сохранить внимание, когда Мэри-Джейн в притихшей зале играла свою академическую пьесу, полную стремительных и трудных пассажей. Он любил музыку, но пьеса, которую она играла, была для него лишена мелодии, и он сомневался, находят ли в ней мелодию другие слушатели, хотя они наперебой упрашивали Мэри-Джейн сыграть. Четверо молодых людей, которые при звуках фортепьяно появились из комнаты с напитками и стали в дверях, через несколько минут тихо удалились попарно. Единственными, кто следил за музыкой, казались сама Мэри-Джейн, чьи руки носились по клавиатуре или порой взлетали над ней как бы в стремительном жесте проклинающей жрицы, а также тетушка Кейт, стоявшая подле нее и переворачивавшая страницы.

Взор Габриэла раздражал блеск навощенных половиц, где падал свет большой люстры, и он начал смотреть на стену подле инструмента. Над роялем висела картина, изображающая сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», а рядом с ней вышивка, на которой тетушка Джулия, когда была девочкой, вышила красной, синей и коричневой шерстью двух принцев, задушенных в Тауэре. Видимо, в школе, в которой они учились, преподавали вышивание в каком-то классе. Его мать однажды ему сшила ко дню рождения лиловый поплиновый жилет, на нем были маленькие лисьи головки с каймой темного атласа и круглые пуговицы тутового дерева. Как странно, что у матери не было способностей к музыке, хотя тетушка Кейт и называла ее министерской головой семейства Моркан. И она, и Джулия как будто всегда немножко гордились своей сестрой, такой серьезной и добродетельной. Под большим зеркалом стояла ее фотография. На коленях у нее была раскрытая книга, и она показывала там что-то Константину, который полулежал у ее ног в матросском костюмчике. Это она выбирала имена для сыновей, она очень заботилась о достоинстве семейства. Благодаря ей Константин сейчас настоятель церкви в Болбриггене, а сам он, Габриэл, получил степень в Королевском университете. Всё благодаря ей. Тень прошла по его лицу, когда он вспомнил, как она упорно была против его женитьбы. Некоторые презрительные ее фразы до сих пор отдавались болью в его душе; однажды она назвала Грету деревенской пройдохой, и это было про Грету абсолютно неверно. Не кто иной, как Грета ухаживала за ней постоянно во время ее долгой последней болезни, когда она лежала у них в доме в Монкстауне.

Он знал, что Мэри-Джейн приближается к концу пьесы, потому что сейчас она снова проигрывала начальную мелодию, со вставками после каждого такта, и пока он ждал окончания, чувство горечи в его сердце стихало. Пьеса завершилась россыпью октав в высоком регистре и финальной скорбной октавой в нижнем. Слушатели разразились усердными аплодисментами, а Мэри-Джейн, краснея, нервно перебирая и прижимая к себе ноты, поспешила скрыться из залы. Громче всех хлопали четыре молодых человека в дверях, которые в начале пьесы удалились к напиткам, но сразу вернулись, когда музыка смолкла.