Елена Макарова - Фридл

Такое ощущение, словно бы в самой структуре вещи заключена какая-то тайна и Берг запер ее на ключ. Нарочно.

Как ты это поняла? Его партитура не содержит общих указаний, только специфические детали инструментовки…

Стефан взволнован.

Все, ты на домашнем аресте. Какое счастье, что ты приехала… И пожалуйста, никакой улицы Ошибок! Поставь на пюпитр разделочную доску, прикрепи к ней вот эту бумагу и рисуй, – Стефан распахнул кухонный шкафчик, вместо продуктов в нем лежали коробки с пастелью и красками. – Видишь, как я готовился к твоему приезду! Не хлебом единым… Но есть шампанское, сыр и мандарины. Хлеб, если честно, забыл купить!

За окном зима, все время за окном зима. Все время приближается Рождество.

Три действия по пять сцен в каждой, и все в ином ключе, – Стефан играет, останавливается посреди фразы, – здесь я не слышу оркестра!

Музыка, запах мандарина, пастельная пыль на паркете.

Два еврея в новом квартале Берлина сидят под елочкой, пьют шампанское. Так бы и жить, без гонки, без драм.

И тут выясняется: пастель и краски были куплены вовсе не для меня.

Для кого же?

Для Оли Окуневской. Я любил ее вчера как облако, а позавчера как животное… Оля мой инструмент…

Ты пьян, Стефан! Вчера и позавчера я была здесь, с тобой…

Это фигура речи. Я люблю ее то как дух, то как тело.

Оля, которая ходила босая по Веймару и изводила всех проповедями…

Я посвятил ей песню «К Диотиме», о, мой Гёльдерлин!

С той точки, откуда мы в разные стороны двинулись,

Я еще виден тебе, Прошлое,

(ты-то и делишь со мной мои страдания),

Посему я готов передать тебе милое послание.

Спасибо за милое послание. И с каких это пор ты влюблен в Олю?

С Баухауза. Однажды ты уехала надолго, и я привел ее, замерзшую, в комнату…

В мою комнату?!

Да, в твою комнату.

Пустой перрон. Свод из добротной стали. Я молода и обидчива. Если я не справлюсь с навязчивой идеей чистой жизни, не знаю, что со мною будет.

«Фридл, наипросветленнейшая, прояви снисхождение к другу! Разве можно так! Чуть что – на вокзал!»

Слова Стефана – мокрый снег, они превращается в воду. Но не в слезы. Нет. Рождественская елка подмигивает мне разными глазами. Она не думает о том, что через неделю ее разденут и, пожухлую, с осыпающимися иголками, выкинут на помойку, ее не заботит будущее.

Дорогая Анни!

Пишу в электричке. Тем вечером, когда пришло твое письмо, я писала тебе; посылаю неотправленное вместе с этим, хотя теперь это совершенно излишне.

Поезд замедляет движение, пассажиры встают с мест, женщины поправляют прически, мужчины – галстуки: подъезжаем.

Здесь ничего не происходит, а когда постоянно находишься среди людей, возникает странное чувство, как если бы в их сон проник какой-то звук и чуть было не пробудил их, однако звук растворился в тишине, и они продолжают спать.

Вена посапывает, Берлин бурлит. Новогодняя елка на Александерплац тянется ввысь, упирается винтообразной макушкой в небо, а наша расселась на Ратушной площади и стреляет глазами по сторонам. Желтенькие, голубенькие, розовенькие лампочки. Жидкие цвета. Может, кого-нибудь они и умиротворяют, но не меня. Я зверею при виде их.

Раскроенная сумка так и лежит на столе. Марты нет. Зачем я вернулась? Ночной демарш. Что с того, что Стефан пожалел бедную голодную Олю и привел ее в мой дом отогреть и приласкать? С какой детской чистосердечностью он в этом признался…

В мастерской застоявшийся запах дубленой кожи. Я распахиваю настежь окно. Лучше замерзнуть, чем задохнуться. Говорят, болезненная чувствительность к дурным запахам и духоте свойственна тем, кто при родах страдал от недостатка кислорода. Отец при сем не присутствовал, так что узнать не у кого. Может, я была опутана пуповиной или наглоталась околоплодных вод, может, не закричала сразу или меня откачивали… Скорее всего, я задохнулась, как только пустили газ. Хорошо, что я этого не помню.

Я здесь надолго не задержусь. …Я очень хотела бы что-нибудь начать, но это очень трудно, у меня нет ни места, ни всего остального.

Родной дом тебе не место? – восклицает отец и прикладывает ладонь к уху, ждет ответа.

Она голодная, она с поезда, она устала, – кричит ему в ухо Шарлотта.

Отец вбирает голову в плечи. Глухие – обидчивы. Ведь невозможно ласково кричать. Шарлотта разводит руками – сама, мол, видишь, как тут все у нас.

Отца уволили с работы. Кому нужен тугоухий старикан? Но он твердо знает – причина не в этом.